культур – как, например, у зуни и квакиутль – противопоставляются друг другу, вывод напрашивается сам собой. Если мы хотим узнать что-то о поведении человека, нам в первую очередь необходимо понять, какие общественные институты представлены в каждой общности. Ибо человеческое поведение будет принимать те формы, которые эти институты предлагают, вплоть до крайностей, о которых наблюдатель, глубоко погруженный в собственную культуру, не имеет ни малейшего представления.

Такой наблюдатель сможет разглядеть, как причудливо развиваются особенности поведения в чужой культуре, но не в своей собственной. Тем не менее очевидно, что данная пристрастность обусловлена местом и временем. Нет причин полагать, что какая-нибудь культура обрела здравомыслие навечно и войдет в историю, как единственное решение проблемы человечества. Даже следующее поколение знает больше нашего. Единственное, на что мы можем направить нашу науку – на то, чтобы относиться, насколько это возможно, к нашей собственной культуре как к одному из бесчисленного множества примеров конфигураций культуры человека.

В одной из предшествующих глав мы увидели, что всякая культура использует только определенные отобранные ею методы хозяйствования и культурные черты. Также и модель культуры всякой цивилизации отбирает только конкретную часть стремлений и мотивов человека, распределенных по огромной дуге. Дуга эта, на которой расположены все возможные варианты поведения человека, слишком велика и полна противоречий, чтобы одна культура могла воспользоваться хоть сколько-нибудь значительной ее частью. Отбор есть первостепенное условие. Без отбора ни одна культура не сможет даже стать понятной, и отобранные ею намерения представляют куда бóльшую важность, чем отдельные детали технологии производства или церемонии бракосочетания, которые она отбирает подобным же образом.

Три описанные нами культуры лишь подтверждают наличие этих дуг, на которых расположены возможные модели поведения, отобранные и выделенные институтами традиций разных народов. Предположить, что они отобрали цели и мотивы, наиболее характерные для всего мира, было бы неправдоподобно. Мы избрали эти примеры потому, что мы об этих культурах что-то знаем, а значит, можем избежать неуверенности, которая всегда присутствует при обсуждении культур, наблюдение за которым уже не представляется возможным. Например, мы располагаем обширными данными о культуре индейцев Великих равнин, к тому же она отличается исключительной последовательностью. Свойственные ей психологические модели достаточно четко можно проследить в местных историях, рассказах путешественников, воспоминаниях и собранных этнологами сохранившихся обычаях. Однако этой культуры нет уже на протяжении какого-то времени, и сомнения вполне оправданы. Нелегко проследить, как практика сочеталась с учением и при помощи чего они обычно приспосабливали одно к другому.

Такие сочетания также не являются «типами» в том смысле, что они представляли собой устоявшиеся совокупности черт. Каждое из них есть эмпирический материал, который, вероятно, нигде в мире не повторяется полностью. В наивысшей степени неудачной стала бы попытка охарактеризовать все культуры как выражение ограниченного количества устойчивых отобранных типов. Деление на категории становится в тягость, если относиться к ним как к чему-то неизбежному и применимому в равной степени ко всем цивилизациям и событиям. Враждебность и паранойя, наблюдаемые как на Добу, так и на Северо-западном побережье, связаны с совершенно разными чертами двух этих культур. Устойчивой совокупности не существует. Упор на аполлоническое начало развился у зуни и у греков совершенно по-разному. Зуни видели добродетель в сдержанности и умеренности, а потому все, что было иной природы, они из своей цивилизации исключили. Однако греческую цивилизацию невозможно понять без признания того, что она также сформировала и дионисические наклонности. Нет никакого «закона», как будет развиваться господствующая установка, однако есть несколько разных характерных направлений, в которых она может двигаться.

Даже похожие друг на друга модели культуры не обязательно выбирают в качестве господствующей цели одни и те же обстоятельства. В современной цивилизации мужчина, который в деловом соперничестве безжалостен, вполне может быть внимательным мужем и ласковым отцом. В западной цивилизации одержимость успехом не распространяется на семейную жизнь в той мере, как на жизнь деловую. Две эти стороны жизни окружены крайне разнящимися общественными институтами, чего мы не наблюдаем, например, на Добу. И в супружеской жизни, и в обмене кула они руководствуются одними и теми же мотивами. На Добу даже есть попытки присвоить себе клубни ямса других садоводов. Однако садоводство часто является бытовым занятием, на которое едва ли что-то влияет, какой бы ни была модель культуры. Господствующие мотивы на него не распространяются, или же влияние их в значительной степени урезано.

Такая неравномерность в том, на что модель культуры влияет больше, а на что – меньше, ясно прослеживается в устройстве жизни квакиутль. Мы увидели, что на смерть взрослого знатного человека квакиутль свойственно реагировать осуществлением некого плана «поквитаться», нанести ответный удар опозорившей их судьбе. Однако молодые родители, оплакивающие ребенка, ведут себя совершенно иначе. Плач матери полон скорби. Все женщины приходят и стенают вместе с ней, мать держит мертвого ребенка на руках и плачет над ним. Она просит резчиков и кукольников соорудить разнообразные игрушки, которые потом разложат вокруг умершего. Женщины плачут, а мать говорит со своим ребенком:

Ах, ах, ах, дитя, отчего ты так поступил со мной? Ты избрал меня своей матерью, и я старалась делать для тебя все. Посмотри на все те игрушки, что я заказала для тебя. Почему ты покидаешь меня, дитя? Оттого ли, что я сделала что-то не так? Я исправлюсь, когда ты вернешься ко мне, дитя. Сделай для меня лишь одно: выздоравливай скорее там, куда ты отправился, и, набравшись сил, возвращайся ко мне. Прошу, не покидай меня. Сжалься, дитя, надо мной, твоей матерью.

Она молит своего умершего ребенка вернуться и родиться из ее тела вновь.

Песни квакиутль, посвященные расставанию с любимыми, также полны горя:

О, он отправляется в далекие земли. Его увезут в чудесное место под названием

Нью-Йорк, милый мой.

О, если бы я могла полететь рядом с ним маленьким вороном, любовь моя.

О, если бы я могла полететь рядом с милым, любовь

моя.

О, если бы я могла прилечь рядом с милым, боль моя.

Любовь к моему милому убивает тело мое, господин

мой.

Слова того, ради кого я живу, убивают тело мое,

милый мой.

Ибо он сказал, что я не увижу его лица еще два года,

любовь моя.

О, отчего не могу я стать пуховой кроватью, на которую ты приляжешь, милый мой.

О, отчего не могу я стать подушкой, на которую

ты возложишь голову, милый мой.

Прощай! Я в печали. Я плачу по своей любви.

Впрочем, даже в этих