Я прилагал массу усилий, чтобы на лице моём не промелькнуло даже тени сомнения, ибо в каждой фантазии, сколь бы невероятной она ни была, содержится частичка утешения. Расставаясь с Гильомом Экаром, я даже сделал вид, что внимательно вглядываюсь в небо в том направлении, куда он мне показал.

— Можно ехать дальше, — сказал я Торнебю, когда мы снова встретились. — Здесь мы ничего не узнаем.

И я поведал ему всё, что узнал у Гильома Экара.

Мы шли уже довольно долго, как вдруг Торнебю остановился в задумчивости и произнёс:

— Возможно, он прав. Птицы живут в небесах. И почему бы им не разбираться в небесных вещах лучше, чем разбираются в них люди?

О шевалье де Пушарраме всегда говорили как о человеке исключительной мудрости. К нему издалека приходили решать спорные вопросы. У него была библиотека со старинными книгами. И протестанты, и католики в один голос твердили: «Воистину, его наставляет сам Бог!» С ним советовались даже судьи. Он постиг меру всех вещей.

Постепенно он состарился и стал таким дряхлым, что однажды его нашли мёртвым. Но репутации живут дольше, чем люди, ибо они гораздо прочнее. Потеряв справедливого сеньора, все в краю сразу ощутили огромное неудобство. Но у сеньора был сын, во всём на него похожий, хотя, разумеется, несколько моложе, ростом повыше, сложения более плотного, и вдобавок с красным припухшим лицом и сверкающим лысым черепом. Так вот, сыну приписали качества, оставшиеся бесхозными после смерти его отца. И очень скоро два Пушарраме слились в одного, превратились в исполненного мудрости краснолицего сеньора, обладателя огромной библиотеки.

Когда я отправился к нему в замок, расположенный в полудне ходьбы от Тулузы, я не был уверен, что один из Пушарраме уже умер.

— В библиотеке Пушарраме вы, быть может, найдёте необходимое указание, — напутствовал меня Исаак Андреа.

Конечно, я шёл быстро, но осень опережала меня, пробегая по берегам Туша и по убелённым сединами виноградникам Риема и Мюре.

Сеньор де Пушарраме принял меня перед большим камином, где только что разожгли огонь, и отблески пламени озаряли его лицо, придавая ему цвет молодого вина, едва вступившего в стадию брожения. В камине высотой с самого сеньора лежала стопка толстых книг, такая же высокая, как и сам камин. Время от времени Пушарраме брал за кончик листа одну из книг и швырял в огонь. А когда я выразил своё удивление, он ответил:

— Мой лакей Буртумье сущий лодырь. Заготавливая дрова, он всегда забывает о хворосте. Приходится работать за него.

И он звучно расхохотался.

Так я узнал, что подлинный Пушарраме умер, а передо мной стояла всего лишь неудачная его копия.

Церковь в Пушарраме, познав период расцвета, переживала дни упадка и запустения. Собственно, Пушарраме-отец оставил солидную сумму для восстановления церкви в её первозданном виде, какой она была, когда её построили рыцари Храма.

Витражи раскололись на кусочки. Главные двери перестали закрываться. В одном из боковых приделов совы устроили гнездо, и однажды, в день Святого Иоанна, во время мессы одна из птиц, ослеплённая ярким светом, с громким хлопаньем крыльев свалилась на алтарь как раз в момент вознесения Святых Даров.

Однако Пушарраме-сын ничего не замечал. В нём произошли необъяснимые перемены. Всегда набожный, аккуратный и немного застенчивый, он после смерти отца сильно изменился: погряз в распутстве, стал бегать за каждой юбкой и даже проявлять признаки нечестия. Слышали, как он говорил:

— Можно с равным успехом молиться как в церкви, открытой всем ветрам, так и в церкви, запертой на все запоры. Ежели наш Господь нисходит в гостию, то сова, пролетающая мимо, не может ему не понравиться.

Отправляясь в Тулузу на своей кобыле цвета бордо, он говорил лакею Буртумье:

— Вернусь завтра к ужину.

Но проходили дни, а он не возвращался. Всё это время он не покидал улочки, пролегавшей позади собора Сен-Сернен; на этой улочке жили сарацинские танцовщицы и женщины, чья профессия заключалась в умении пить до самого утра. Однажды он отсутствовал так долго, что в Пушарраме забеспокоились. Консул Жан Ногароль решил лично отправиться за сеньором в Тулузу.

— Не беспокойтесь, добрые люди. Я привезу вам шевалье.

Шли дни, а консул не возвращался.

— Я сам отправлюсь за ними, — заявил кюре, бывший родом из семьи Маскарон.

Он любил Пушарраме-сына за его репутацию мудреца; но ещё больше за то, что Пушарраме-сын, как и сам кюре, умел пожить в своё удовольствие.

Шли дни, а кюре не возвращался. В Пушарраме не было больше ни сеньора, ни консула, ни кюре. Для Кассюэжюля, торговца фруктами, прозванного молчуном, настало время отправляться в Тулузу продавать свои персики. Он взял самую большую телегу — обычно он брал телегу поменьше — и сказал жителям Пушарраме:

— Когда продам персики, привезу всех троих.

— Но где ты их найдёшь, Кассюэжюль?

— О, я прекрасно знаю, где их искать.

Так как Кассюэжюль говорил мало, жители Пушарраме считали, что он не знает ничего. И были очень удивлены, когда на следующий день он привёз в своей телеге сеньора, консула и кюре. Бордовая кобыла шла сзади, привязанная к телеге.

— Как тебе это удалось, Кассюэжюль? — спрашивали его удивлённые селяне.

Но Кассюэжюль был не только молчалив — он умел держать язык за зубами.

— Не беспокойтесь, всё в порядке. Главное, они вернулись.

Шевалье де Пушарраме так никогда бы и не начал работы по восстановлению церкви, если бы не вмешался епископ Комменжа. И никто не знал, почему — то ли хотел позлить епископа, то ли подчиняясь какой-то странной прихоти — шевалье решил, что восстанавливаемая церковь должна стать крепостью; решение это предполагало проведение работ поистине грандиозных.

— Но почему церковь должна быть крепостью, господин шевалье? — поинтересовался у него консул.

— А вы разве не знаете, что в стародавние времена, когда на Пушарраме напали сарацины, защитники из Комменжа смогли разгромить их только потому, что церковь оказалась настоящей крепостью?

Ни консул, ни остальные этого не знали.

— Но сейчас сарацин можно больше не бояться!

— Во времена альбигойцев церковь тоже была крепостью, и на её камнях я могу показать вам следы от стрел, выпущенных из арбалетов негодного Симона де Монфора.

— Но эти времена в прошлом, господин шевалье.

— Менее пятидесяти лет назад в Памье протестанты перерезали иезуитов в их собственном монастыре. Чего бы святые отцы тогда ни отдали за то, чтобы обитель их была настоящей крепостью!

И шевалье принялся наносить на план угловые башенки и глубокие рвы.

— Денег, оставленных вашим отцом, окажется недостаточно, — в испуге предупреждали его друзья.