– Харольд… Харольд… это хорошо, что матушка умирает… и умирает спокойно… судя по всему…

Да, она умирала, и умирала спокойно… У ее постели молилась Тереза, ничего не знавшая, думал Харольд; никто… никто не знал, кроме него самого и Даана… Это… Это проходило мимо. Сверху слышалось постанывающее дыхание матери, и с каждым вздохом Оно уходило дальше и дальше, волоча туманный шлейф; листья шуршали, слезы оттепели падали капелью, тени грозили из-за деревьев, но Оно, Оно проходило мимо…! Шестьдесят лет, шестьдесят долгих лет видел Харольд, как Это проходит мимо, так медленно, так мучительно медленно, как будто не пройдет никогда, как будто так и будет мешкать целую вечность, слишком долго для человеческой жизни, жаждущей конца. Шестьдесят лет видел он Это, и оно тоже смотрело ему в глаза… Вот стоны наверху участились, на какое-то время стали чуть более резкими; плач Отилии сделался громче… Компаньонка спустилась по лестнице. В гостиной сидели и стояли дети grand-maman – мужчины, женщины самого разного возраста.

– Все закончилось, – тихо сказала компаньонка.

Они заплакали, эти старые люди, стали друг друга обнимать, а тетушка Флор воскликнула:

– Да, кассиан![34] Бедная, бедная матушка!

Весь дом наполнился переживанием, переживанием Смерти, которая пришла и снова ушла…

Харольд Деркс смотрел, широко раскрыв полные боли глаза…

Казалось, они вот-вот выскочат из орбит, но он сидел в кресле неподвижно. Он видел Это… ужасное Это…

У последнего поворота своего многолетнего, бесконечного пути Оно обернулось…

И рухнуло в пропасть.

Навеки.

И только туман, дымка прозрачного шлейфа еще качалась у него перед глазами.

– Боже мой! – воскликнула Ина, – рара сейчас упадет в обморок!

И обхватила его руками…

За окном медленно начинало темнеть.

«Дети» один за другим поднялись наверх, чтобы попрощаться с матерью.

Она лежала, объятая покоем смерти, фарфоровое лицо с кракелюрами морщин виднелось смутным пятном в полумраке на белизне подушки, и выражение умиротворения было разлито по ее чертам.

Рядом с кроватью стояла коленопреклоненная Тереза.

Комната была в меру протоплена, занавески полуопущены, и Лот хорошо поспал – впервые после кризиса болезни, сопровождавшегося жаром. Он лежал в своей прежней комнате в доме Отилии Стейн, и сейчас, когда он проснулся, его пальцы снова, после томительного, но благотворного перерыва, потянулись к письму, которое Элли прислала ему из Санкт-Петербурга. Он достал его из конверта и перечитал, и перечитал еще раз, радуясь, что оно такое обстоятельное и что Элли, похоже, воодушевлена и полна отваги. Но рука с письмом замерзла, опустилась на одеяло, спряталась в тепло. Он лежал, умиротворенный после первого полноценного сна, и осматривал комнату, ту самую, которую Стейн уступил ему много лет назад, чтобы он мог здесь спокойно работать в окружении книг и любимых безделушек. Единственная уютная комната в доме… Но долго он не сможет здесь оставаться. Стейн уехал, maman выплатит арендную плату до конца года, продаст мебель и уедет вместе с Хью в Англию.

У Лота немного кружилась голова, но он был спокоен и чувствовал себя намного лучше, чем все последнее время. Его радовало тепло постели, в то время как за окном – он услышал это только сейчас – стучал дождь, но в постели было спокойно, и дождь казался даже приятным. На ночном столике рядом с кроватью стояли стакан воды, флакончик с капсулами хинина, блюдце с чудесным виноградом и звонок. Он оторвал несколько виноградин, высосал из них сок и позвонил в звонок.

Вошла maman Отилия, испуганная.

– Ты проснулся, Лот?

– Да, мамуля.

– Ты поспал?

– Чувствую себя уже хорошо.

– Ах, Лот, вчера и позавчера ты так напугал нас! Ты бредил и звал… своего отца… и Элли. Я не знала, что делать, малыш, и в итоге…

– Что в итоге?

– Ничего, ничего, ты все еще сильно кашляешь, Лот…

– Да, я простудился, теперь это понятно, но все пройдет. Как только я уеду из этой отвратительной страны. Как только переберусь в Италию.

– Об Италии пока еще рано думать…

– Как только поправлюсь, поеду сначала подышать солнцем в Ницце, у Отилии с Альдо, а потом в Рим.

– Что ты там будешь делать один?!

– У меня есть старые друзья, знакомые. Буду работать. А Хью дома?

– Да, у себя в комнатке.

– Он поселился в комнате Стейна?

– Да, разумеется. Какую еще комнату я могла ему предложить? Раз Стейн уехал… путешествовать, я же могу поселить своего сына в собственном доме?

– Я хотел бы поговорить с Хью. Позови его, пожалуйста, сюда.

– Ты не устанешь от этого, Лот?

– Нет, мамуля. Я хорошо поспал.

– Ты хочешь поговорить с Хью наедине?

– Да.

– О чем?

– О вас.

– И мне нельзя при этом быть?

– Нельзя. И подслушивать у двери тоже нельзя. Обещаете?

– О чем вы можете с ним разговаривать?

– Я же говорю: о вас. Давайте, позовите его. И оставьте нас наедине.

– У тебя точно нет температуры? Отилия пощупала ему лоб.

– Поставь-ка сначала термометр.

– Тридцать шесть и шесть, – сказала она через десять минут.

– Вот видите. Я и чувствую себя хорошо.

– Виноград вкусный?

– Да…

И она наконец ушла в нерешительности. Она еще хотела рассказать ему, что позавчера он был так плох и так звал отца и Элли, что она попросила Хью послать телеграмму Паусу, и Паус приехал из Брюсселя и позавчера приходил к нему… однако Лот не узнал отца… Но Отилия не знала, как все это рассказать, и ушла…

Через несколько мгновений в комнату вошел Хью, широкоплечий, в клетчатой куртке и бриджах, из-под которых виднелись икры. Он спросил:

– Тебе лучше, Лот?

– Да, Хью, намного лучше. Я хотел с тобой поговорить, Хью… Ты не возражаешь?

– Конечно, нет, Лот.

– У нас с тобой всегда были хорошие отношения, не правда ли, братишка?

– Да, Лот, конечно.

– Возможно, так было потому, что я никогда не вставал тебе поперек дороги, но как бы то ни было…

– Ты всегда был добрым малым.

– Спасибо.