Да, Лот был рад, что Стейн, путешествуя, на несколько дней заехал в Неаполь, и хотя в Неаполе у Лота были знакомые, с которыми он регулярно виделся, Стейн означал для него кусочек дома, родной страны, семьи. Удачно получилось, что Стейн приехал как раз после отъезда Пауса: удалось избежать мучительной встречи двух мужей его матери, которые, впрочем, ни в чем не могли друг друга упрекнуть, так как между ними был «господин» Тревелли… Но Лот очень устал от разговора со Стейном. Смятенье в душе переросло в мельканье в глазах, смотревших на волшебный белый город – Кастелламмаре в перламутровой дали… Стейн рассказал ему столь многое… открыл ему тайны, о которых Лот не знал… и никогда бы не узнал, если бы не Стейн… нечто, что было ему чуждо и чему он был чужд, но что теперь позволило внезапно почувствовать, и осмыслить, и постичь множество невидимых граней: те ощущения, что он с детства испытывал в небольшом доме на Нассаулаан… в доме grand-maman… Да, Стейн в минуту откровенности, после того как они вместе позавтракали, рассказал Лоту о письме, которое, уже разорванное на части, прочитал вместе с Аделью в кабинете господина Такмы, и Лот, ошарашенный, выслушал; теперь Лот знал… и думал, что кроме него это знают только Стейн и танте Адель… Какой ужас, эти страсти из далекого прошлого, ненависть, пылкая любовь, убийство! У него перед глазами стояла незабываемая картина: в узкой гостиной, каждый у своего окна, сидят два очень-очень старых человека и ждут… ждут… ждут… И вот теперь наступило… то, чего они ждали столько лет… Теперь оба умерли… О, какой ужас – дожить до таких лет под грузом такой тайны… он бы не смог… И, усталый после разговора, вглядываясь в перламутровую даль, чуть начинающую краснеть в отблеске приближающегося заката, он – внук двух убийц! – ощутил, как с небес на него опускается Страх, громадный, как пока еще невидимая, но уже ощутимая у горизонта ширококрылая ночная мгла: Страх Старости! Боже, Боже… дожить до таких лет, так долго жить в ожидании конца, видеть То, что так медленно-медленно проходит мимо… У него перехватило дух, он весь задрожал и закрыл окно… Ах, в нем нет той пламенности, что была в этих стариках: его душа, окрашенная полутонами, никогда не поддастся ни на какие страсти, его исполненная скепсиса натура воспринимает слишком бурные жизненные проявления с горьким смешком, они кажутся бесполезными, он спрашивает: зачем? Такая тяжелая, как свинец, тайна… нет, ему ничего подобного не придется нести на своих плечах, но у него зато столько другого – тоски, молчаливых страданий от одиночества, что он, ощущая над собой мглистые крылья страха, спросил себя:

– Боже мой, Боже… неужели и я доживу до таких лет? И буду стар, как эти двое? Неужели и я буду так же, как те двое, медленно сохнуть и увядать, постепенно умирать и продолжать жить с этим гложущим душу страхом, в муках одиночества, муках, в которых не могу признаться никому… никому… даже Стейну… потому что не хочу осуждать… потому что не могу осуждать… потому что Элли по-своему права… потому что она живет тем, что делает… потому что она зачахла бы, если бы навсегда осталась со мной, с человеком, рядом с которым чувствует себя бесполезной… живущей бесцельно… бесцельно…

О боже, нет… нет… не дай Бог дожить до старости, лучше умереть молодым, умереть молодым и не ощущать, как этот Страх все больше и больше давит на твою маленькую, суетную, испуганную детскую душу… и не замечать каждый год, что страх гложет душу все сильнее и сильнее, точно зверь, готовый сожрать ее до конца, и не прислушиваться годами, годами к этому плачу мучительного одиночества внутри себя, в котором никому не признаться, даже самой Элли – если она вернется, – потому что, если она вернется, Лот с улыбкой на лице примется уверять, что понимает ее устремления, и уважает, и одобряет, и восхищается ими! Сейчас его обступает одиночество; отец уехал, Стейн уехал, Элли находится далеко, в обстановке, в которой он не может ее себе представить, даже читая ее письма; в обстановке трагедии и ужаса, столь ужасной трагедии, что он то и дело задается вопросом: справится ли она? Надолго ли у нее хватит сил? Эти госпитали… грохот боев… страдания раненых, изуродованных людей… их крики… кровь… способна ли она, видя и слыша такое, посвятить себя этому служению?!

Когда он читал ее в спешке написанные письма, перед ним вставали эти картины, точно видение, настолько кошмарное, что Элли он там не видел… ее черты размывались настолько, что он не узнавал ее, подобно тому, как едва узнал ее на фотографии, которую она прислала и на которой он в испуге долго искал свою жену среди других медсестер Красного Креста… Нет, здесь она не была похожа ни на него, ни на maman Отилию: здесь она была сама собой, другой, совсем другой… Энергия ее жесткого и сосредоточенного взгляда, желание, стремление – быть может, преодолеть границу, которую видит перед собой? О… она, возможно, еще вернется… усталая… чтобы отоспаться в его объятиях… Имеет ли он право ради себя самого и ради нее… об этом мечтать… или он должен надеяться, что она сумеет все превозмочь и жить в соответствии с собственной жизненной линией? Трудно сказать… Но для него это была такая мука, жить вдали от нее, той, которую полюбил так крепко, как не думал, что вообще способен любить… Ему было одиноко, страшно одиноко… Что ему эти несколько приветливых, интеллигентных, артистичных знакомых в Неаполе, с которыми он временами беседовал и обедал в одной и той же ресторации… Кроме них нет и не будет ничего… ничего… если вдруг он доживет до девяноста трех, девяноста семи лет! О, как вибрирует вокруг него Страх, эта ночная мгла, что по мере его старения будет все холодеть и холодеть… О боже, нет, нет, умереть молодым, в расцвете юной, пусть и больной жизни; умереть молодым, молодым… Теперь рядом с ним нет даже его мамули! Она в Лондоне, вот последнее письмо; она в пылких выражениях жалуется, что Хью такой ловелас, все время бегает за девчонками, а ее оставляет одну, что иногда она видится с Джоном и Мери, но очень страдает, оттого что Хью ее в грош не ставит и приходит только просить денег! Это было первое письмо от нее, где она так пылко изливала свои чувства, не в силах сдержаться, потому что сильнее всего страдала от этого шипа ревности в сердце – ревности, что Хью развлекается с другими женщинами, с «девчонками», а про мать забывает! И Лот увидел, как она сидит весь вечер одна, грустная, в гостиничном номере, дожидаясь Хью, прожигающего жизнь с девчонками… Бедная мамуля… Может быть, уже близок момент, когда… Но пока Хью, которого она всю жизнь обожала, при ней, этот момент не наступит… пока не кончатся деньги… и только тогда, только тогда она вернется к нему, к Лоту… а если к этому времени вернется и Элли… то она будет ревновать к Элли!

Да, да, таким будет будущее. Он наверняка еще встретится с Элли… она обязательно вернется, усталая… и будет спать, будет отсыпаться после всего в его объятиях… И с матушкой он тоже еще встретится… старой, усталой, разорившейся… и она будет плакать… выплакивать свое горе в его объятиях… А он с ироничной улыбкой найдет для нее шутливое слово утешения… и дни будут идти и идти мимо… медленно, очень медленно… без кроваво-красного раскаяния и ненависти, без страстей и убийств, как они шли для тех двух древних-древних стариков… но наполненные молчаливым самобичеванием, молчаливой тоской и страданиями, молчаливыми горькими страданиями, о которых он никому не расскажет, и это будет его тайной… невинной, без намека на преступление и алую кровь, но такой мучительной, точно скрываемая ото всех раковая опухоль…