Старая Анна заторопилась наверх, а Стейн спросил:

– Вы, наверное, еще не решили, что будете делать…

– Еще нет, – ответил Лот.

– Будем жить в доме на Маурицкаде, пока не проданном, – сказала Элли.

– Рад, что мы сегодня встретились, а то я бы к вам сам зашел, – сказал Стейн. – Хотел поговорить с тобой, Лот. Наверное, можно поговорить и здесь, пока никто больше не пришел.

– Что случилось, Стейн?

– Хотел рассказать тебе, что принял решение. Тебя оно огорчит, но иначе я не могу. Я уже поговорил с твоей матерью, насколько с ней вообще возможно разговаривать… Я хочу с ней расстаться, Лот.

– Развестись? – воскликнул Лот.

– Мне все равно, если она захочет, то я готов развестись. Лот, в свое время ты говорил мне о бесполезности той жертвы, которую я приношу, живя с твоей матерью.

– Я говорил это всерьез.

– Да, я тебя тогда понял, ты имел в виду, что я могу просто уйти от нее, не разводясь… Так я и собираюсь поступить. Не хочу больше жертвовать собой, потому что это… больше ни к чему. С тех пор как ты женился и уехал, наш дом стал настоящим адом. Ты привносил в нашу жизнь мир, мгновения покоя, за столом ты создавал уютную атмосферу… Теперь этого ничего нет. И жить с нами под одной крышей… очень не советую. Это значило бы устроить для Элли несчастную жизнь. К тому же у твоей мамы теперь достаточно денег, чтобы свободно передвигаться… и пока у нее есть деньги, при ней Хью. Я просил ее как можно меньше рассказывать о наследстве, и, насколько могу судить, она помалкивает… но Хью она рассказала все.

– Да, знаю, – сказал Лот. – Я виделся с Хью, и он сказал мне: мама получила кучу денег…

– Вот-вот… и он останется при ней, а она при нем. Раньше я думал: если я от нее уйду, у нее будешь только ты… с деньгами было напряженно с обеих сторон, тогда я не мог ее бросить. А теперь, Лот, буду жить собственной жизнью.

– Но, Стейн, ты же не можешь оставить ее на попечение Хью?

– Не могу? – воскликнул Стейн, распаляясь. – Чего ты хочешь? Чтобы я смотрел, как она бросает деньги на ветер из-за этого типа? Думаешь, я способен этому помешать? Не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, будто я экономлю ее деньги. Пусть она потратит их на этого мальчишку, у нее сто тысяч, через год от них ничего не останется. Что она будет делать потом… я не знаю. Но думаю, что я принял уже достаточное страдание за свою вину многолетней давности. Теперь, когда у нее есть деньги и при ней Хью, мое самопожертвование не имеет смысла. Я ухожу, это точно. Если твоя мама захочет получить развод, ради бога, но я ухожу в любом случае. Уеду из Гааги. Буду путешествовать. Возможно, мы с тобой расстаемся надолго. Не знаю. Лот, дорогой… я терпел двадцать лет и испытывал радость только от общения с тобой. Я тебя полюбил. Мы с тобой люди совсем разные, но я благодарен тебе за то, что ты был мне другом, добрым другом. Если бы ты своей добротой не сглаживал все углы, какие только можно было сгладить, я бы этих двадцати лет не выдержал. Теперь я уезжаю, но с хорошими воспоминаниями. Тебе было восемнадцать лет, когда я женился на твоей маме. Мы с тобой ни разу не сказали друг другу ни одного плохого слова, и это твоя заслуга. Я человек грубый, и характер у меня со временем ожесточился. Все доброе и приветливое, что было у меня в жизни, шло от тебя. Когда ты женился… я скучал по тебе, пожалуй, сильнее, чем твоя мать; прости, Элли, что я так говорю. Что ж, Лот, может быть, мы с тобой еще увидимся где-нибудь… Лот, дорогой, не плачь…

Он обнял Лота и поцеловал, как отец целует сына. Какое-то время Лот оставался у него в объятьях, затем они крепко пожали друг другу руки.

– Давай, Лот, будь молодцом!

– Бедная мамуля, – сказал Лот.

В глазах у него стояли слезы, он был очень взволнован.

– Когда ты уезжаешь? – спросил он у Стейна.

– Завтра.

– В котором часу?

– В девять. Поезд в Париж.

– Я приду на вокзал проводить тебя.

– Я тоже, – сказала Элли.

Она поцеловала его; он собрался уходить…

В этот момент в дверь позвонили, и Анна спустилась по лестнице.

– Я не решилась побеспокоить мефрау Терезу, – сказала Анна, – она так углубилась в молитву… Смотрите, господин Лот, вот и ваша матушка… и ваш английский брат…

– Черт побери! – прошипел Стейн сквозь зубы. – Видеть ее не могу…

– Стейн! – умоляюще сказала Элли; ей было жалко Лота, который опустился, обессиленный, на стул и не мог больше сдерживать слезы; он плакал, хоть и понимал, что это признак слабости.

Анна открыла дверь, и вошли Отилия с Хью. В передней они встретились со Стейном. Посмотрели друг другу в глаза. Хью приложил руку к кепи, словно приветствовал незнакомца. Ни слова не говоря, Отилия со Стейном прошли мимо друг друга, и Стейн вышел на улицу. Таким было его прощанье с женой, он больше никогда ее не увидит, с ним ушло последнее напоминание о той любви, которой ее некогда окружали мужчины.

– Я пришла узнать, как себя чувствует maman… – сказала Отилия, обращаясь к Элли и к Анне. – И Хью тоже хотел бы повидать свою бабушку. Но maman по-прежнему не встает, не правда ли, Анна…

Отилия прошла в гостиную.

– Здравствуй, Лот! Малыш, что случилось?

– Ничего, мамуля, ничего…

– Почему ты такой грустный? Ты плакал?

– Нет, мамуля, нет… Немного нервы расшалились, а так все в порядке. Здравствуй, Хью… С тобой такого не случается, чтобы расшалились нервы, не правда ли… и ты наверняка никогда не ревешь, как я, будто старая баба…

Лот овладел собой, но в глазах по-прежнему была грусть; он переводил взгляд с матери на брата. Его мать… она никогда не придавала значения одежде, и поэтому его задело, что в Лондоне она заказала себе у портного платье и манто, ничего особенного, из черного сукна, но оно идеально облегало ее еще молодую и стройную фигуру, в то время как линии шляпки были значительно экстравагантней, чем он привык видеть на ее красивых светло-седых кудрях. Ей же шестьдесят лет! Но она выглядела веселой, ее нежное, без единой морщинки лицо словно расцвело, и он видел – ах, ведь он знал ее так хорошо! – что она счастлива. Когда она бывала счастлива, глаза ее становились такими голубыми и невинными… Она была немолодой женщиной, ей было шестьдесят лет, но сейчас, когда она появилась в дверях рядом со своим английским сыном, возраст ее было не угадать, она расцвела от счастья – счастья, имевшего мало общего с настоящим материнским чувством: счастья от тех крох нежности, которые она ловила в приветливых словах и ласке Хью. Он говорил ей грубо нежные слова, он грубо гладил ее по голове или по плечу, и она была счастлива. По Лоту она не скучала, он для нее больше не существовал – в этот миг. Она сияла, потому что рядом с ней был Хью. А у Лота, смотревшего на них обоих, разрывалось сердце… Бедная мама… Он любил мать и считал ее такой милой и забавной, благодаря его врожденной мягкости и такту между ними всегда все было хорошо. Лот знал: его она тоже любит, хотя сейчас Хью и затмил его полностью. Она всегда любила Хью больше всех из всех ее пятерых детей. И она всегда любила Тревелли больше всех из всех ее троих мужей… Бедная, бедная мамочка, думал Лот. Сейчас у нее есть деньги, но что такое сто тысяч, если обращаться с ними неразумно? Что такое сто тысяч… для Хью! А когда эти сто тысяч кончатся… года через два… то что с ней будет? Потому что тогда его красавчик-брат с гладко выбритой верхней губой с ней точно не останется… И какая ее ждет старость! Бедная, бедная мамочка…