– Отилия… а господин Такма…

– Что, maman?

– Он… тоже… болен?

Дочь ужаснулась, увидев выражение лица матери: ее широко раскрытые глаза смотрели, смотрели в пространство…

– Maman… maman… что с вами?

– Он болен… или… тоже…

– Болен? Да, он тоже болен, maman…

И не закончила фразу.

Grand-maman всматривалась в пустое кресло, там, у окна, у полутьме. Отилия испугалась, потому что ее мать угловатым неловким движением подняла с колен дрожащую руку, и ее тонкий пальчик указал на пустое кресло.

– Maman… maman… что с вами?

Пожилая Дама все всматривалась и указывала…

– Там… там… там… – произносила она, запинаясь. – Там!!!

И все всматривалась и указывала… Больше она ничего не говорила, но видела. Она медленно поднялась, вглядываясь и указывая, затем медленно-медленно откинулась на спинку кресла. Отилия Стейн позвонила в звонок два раза; компаньонка пришла тотчас же, снизу долетел шум суеты, легкой паники, «боже мой-боже мой-боже мой» Анны, шепот голосов – Ина, Даан и Стефания поднимались по лестнице. Но в комнату они не вошли: компаньонка подала знак не делать этого…

Медленно опустилась негнущаяся рука Пожилой Дамы и безвольно повисла… но она еще всматривалась, прежде чем бессильно откинуться на спинку кресла…

Казалось, она вообще не видит Отилию, в ужасе от того, что явилось ее взору…

И она сказала с ничего не видящими глазами:

– В постель… В постель…

Как будто очень-очень устала. Ее отвели в постель Анна вместе с компаньонкой. Она упорно молчала, плотно сжав губы и глядя перед собой. Она увидела… и она знала. Она знала, что он, господин Такма, Эмиль – тот, кого она любила больше всего на свете, больше всех на свете, много лет, много долгих мертвенных лет, – умер. Что он умер.

– Послушай, Элли, – тихо сказал Лот однажды утром, когда они сидели в ее девичьей гостиной, куда Лот раньше так часто приходил пить чай и беседовать, – послушай, Элли, давай поговорим как люди благоразумные. Мы оба выбиты из колеи, оттого что нас вызвали из Италии телеграммой, оторвали от работы… впрочем, мы сами дуралеи, что ни на минуту не задумывались о возможности такого поворота вещей. Твоему бедному дедушке было уже столько лет! Мы думали, что он будет жить вечно. Но раз мы тут с тобой сидим и раз Стейн сказал, что все вопросы наследства улажены, давай обсудим как разумные люди, что мы будем делать. Оставаться в этом доме ты не хочешь: он слишком большой, мрачный и старый. Перебраться к maman… недавно я пустил пробный шар, но maman ответила мне так туманно, как будто ей этого не очень бы хотелось… Пока здесь Хью, я ей не нужен, она видит Хью и только Хью; так всегда было – и когда мы жили в доме господина Тревелли и мне было лет тринадцать, а Хью шесть. Джон и Мери тоже были на вторых ролях, да так оно и осталось до сих пор. Так что о переезде к ней говорить не будем. Что нам остается? Подыскать подходящий домик и завести свое хозяйство? Или продолжать путешествовать… вернуться в Италию? Тебе там нравилось, и мы там хорошо вместе работали. Мы там были счастливы вместе, правда, Элли?

Он говорил, как всегда, тихо и ласково, но сейчас в его голосе слышалась почти мольба. По своей природе он не был человеком сильным, под его светловолосой нежной внешностью – не начал ли он чуть седеть на висках? – не пряталась страстная душа, напротив, он был полон великой мягкости: за его насмешливой грустью и чуть тщеславным скептицизмом стояли доброта и отсутствие эгоизма, а в женственности его души отражалась философия художника, созерцающего мир ради созерцания, чуждого бурным страстям. В свое время он сделал Элли предложение, потому что она внушила ему, что они будут нужны друг другу в работе и в жизни, и он тогда еще – порой в шутку, но порой и всерьез – спрашивал себя, зачем он надумал жениться, почему женился и не лучше ли им было сохранить свободу и независимость. Но после того как в Ницце, видя счастье своей сестры с Альдо, он ощутил и собственное счастье, пусть в более пастельных тонах, но настоящее и искреннее, в глубине его иронично-грустной души, порой замирающей от Страха Смерти, с тех пор как он сумел поймать это мгновенье – осторожно, точно редкую бабочку, – с тех пор в нем осталось жить его тихое нежное счастье как что-то очень серьезное и настоящее, с тех пор он так полюбил Элли, как никогда не думал, что сможет полюбить кого-либо. Для него было наслаждением странствовать вместе с Элли по Италии, видеть, как она наслаждается античностью, столь прекрасной в своем мертвенном спокойствии, а вернувшись во Флоренцию, по ее настоянию окунуться в исторические штудии периода Медичи. Как чудесно они вместе рылись в архивах, делали выписки, а потом он по вечерам писал, сидя за столом в гостиной их пансиона, с ощущением глубочайшего счастья: две настольные лампы, у него и у нее, освещали их бумаги и книги, в вазах благоухали цветы, фотографии в сепии, развешанные по стенам, напоминали о предметах искусства в итальянских музеях. Но среди красот этой страны, среди счастья, среди солнечного света в его душу неожиданно проникла какая-то апатия, он все чаще стал предлагать прогуляться во Фьезоле[31] или по долине Эму[32], пройтись по улицам, любуясь жизнью простых итальянцев, – в архивах так душно и пыльно, и Лот оказался не в силах работать систематически. По вечерам он садился у окна полюбоваться рекой Арно и с наслаждением выкурить сигарету, пока Элли тоже не захлопывала книги и семейство Медичи не таяло в многоцветном вечернем воздухе за окном…

Он долгое время не замечал ее досады, а когда заметил, то постарался не огорчать жену и снова засел за работу… Но он не мог. Систематическая работа была не для него. У него уставала голова; он ощущал в лобной доле острое нежелание, словно металлическую чушку, мешавшую думать… подобно тому, как когда он в школе решал задачу и у него не получалось… При этом рука просилась к перу, чтобы написать небольшую статью: материала было более чем достаточно – например, о семействе Медичи, о фресках Беноццо Гоццоли[33] в Палаццо Медичи-Риккарди… Ах, такая статья сияла бы красками, сверкала бы лазурью, золотом и драгоценными камнями! Но он не решался писать статью, потому что Элли сказала: не растрачивай на статьи тот материал, который мы собрали… Сама она всерьез и по-мужски занималась исследовательской работой, у нее даже появилось желание написать собственную книгу – добротное исторические исследование, – но она понимала, что ей недостает мастерства. При этом думала, что стоит Лоту захотеть, и у них вместе получится что-то необыкновенное… Но Лот все больше и больше страдал апатией, ощущением металлической чушки во лбу, мешающей думать, не позволяющей работать, пока в одно прекрасное утро не сказал Элли с волнением, что больше так не может. Что у него не получается. Она не стала настаивать, но в душе испытала глубокое разочарование; она ответила с улыбкой и по-прежнему оставалась с ним милой и нежной, не подавая вида, насколько разочарована. Книги более не раскрывались, бумаги упокоились под пресс-папье, и ни о каких Медичи они больше не вспоминали. Вокруг них возникла пустота, но Лот все равно был счастлив и оберегал в своей душе то тихое блаженство, которое наполнило его в Ницце и легко одержало победу над горьким скептицизмом и мучительным Страхом. Но чувство разочарования разрасталось в Элли против ее воли и причиняло боль, быть может, еще большую, чем она ощутила в юности, после разрыва первой помолвки, боль из-за человека, которого она раньше любила. Элли была из тех женщин, которые за других страдают сильнее, чем за себя, и она страдала, оттого что не в силах разбудить Лота для великих дел. Ее любовь к Лоту – после страстной влюбленности в другого – была интеллектуального свойства, это была в большей мере любовь художественно одаренной женщины, чем женщины с горячим сердцем. Она этого не понимала отчетливо, но слишком велико было разочарование из-за неспособности вдохновить Лота на творческий подвиг и слишком широка пустота вокруг – в то время как Лот среди окружающей красоты его любимых мест с чувством тихого счастья в груди видел эту пустоту как открывающуюся перспективу, по которой и блуждал его мечтательный взор. Никаких горьких слов сказано не было, но когда они молча сидели рядом, у Элли росло ощущение бесцельности… Она не была созерцательной натурой. Прогулки по итальянским городам, хожденье по изумительным музеям не удовлетворяли ее, нуждавшуюся в свершениях. Ее пальцы, перелистывавшие путеводитель Бедекера, нервно дрожали от чувства бесцельности. Она не могла только восхищаться и размышлять и этим жить. Ей надо было действовать. Ей надо было отдавать себя кому-то или чему-то. Она мечтала о ребенке… Но и ребенок, а то и несколько, пожалуй, если не принесут ей горя, то счастья тоже не принесут, потому что она знала, что даже если у них будут дети, то забота о них не удовлетворит ее потребность трудиться, забота о них будет приятной обязанностью, но не сможет заполнить ее жизнь. Она ощущала это в себе как мужскую черту: бороться, насколько возможно. Достигнув границы, она останавливалась и дальше не шла. Но она всегда стремилась пробиться к этой границе, работать, чтобы ее достичь… И мысленно разговаривала с Лотом. Он не понимал ее, не понимал, как ей ответить, и чувствовал, что что-то от него ускользает… До горьких слов не доходило ни разу, но с обеих сторон совершались какие-то разнонаправленные колебания и толчки – хотя вначале во всех их вибрациях и волнах царила гармония.