Через пять лет снова объявилась Лерка – телефонным звонком. Целый час по межгороду она рассказывала свои новости: снимает документальные фильмы на местной киностудии и ездит с ними на разные интересные фестивали, заводит романы, замуж не вышла (не хочет), есть бойфренд на девять лет моложе, но чего-то самого важного по-прежнему нет. Или это только так кажется? Ей немного тоскливо в России, и она с радостью сбежала бы в какую-нибудь цивилизованную страну, но не может оставить мать, да и с мужьями связываться не очень хочется. Я опять спросила про Ларису – повисла пауза, а потом послышался изменившийся Леркин голос:

– Ее убили в Косово. Я думала, ты знаешь.

Нет, я не знала. Я не знала. Убили в Косово.

Мне захотелось встать и немедленно выйти на воздух, но я сидела до самой ночи и не могла пошевелиться, будто меня пригвоздили.

…Вот и еще одно подтверждение привычной аксиомы: каждый проходит свой собственный путь. Как может. Как умеет. Как выходит. Или не выходит. Существует орбита, сойти с которой нельзя. И это бы еще полдела, полбеды. Настоящая беда в том, что жизнь – это вообще причудливая многоактная абсурдистская пьеса без антракта, где все герои ждут своего Годо, а он никогда-никогда не приходит, и неизвестно, есть ли он вообще. Так стоит ли стараться, и страдать, и биться, как Лариска тогда или вот как теперь я…

Я часами ходила потом по бывшему, по «тому» Ленинграду и, как ни пыталась, не могла отыскать ни одной пирожковой нашего времени, из которого мы все так стремились выскочить в мифическое лучезарное будущее, полагая, что количество затраченных сил обязательно окажется прямо пропорционально ожидаемому результату. И что, в конце концов, этим результатом считать? То «наше время», конечно, свернулось, исчезло, и мы, которые остались, – уже не мы, но я по-прежнему не могу не верить в какой-то высший и окончательный смысл и потому ломлюсь в это странное «будущее», как водится, жертвуя сегодняшним днем и скармливая ему настоящее.

* * *

Маргарита сидела в кафе напротив Толстоброва и ловила в глазах Николая Степановича искреннее восхищение. Послезавтра на работу, а вчера он звонит и говорит, что необходимо встретиться. Она согласилась, хотя ни выходить, ни разговаривать, ни выглядеть сил уже не оставалось. И вот, размешивая ложечкой горячий шоколад, думала о том, что ни одно движение, с тех пор как она вернулась, не было сделано ею добровольно, все оказались навязаны. Парикмахерская, вернисаж, Валерины коллеги, Генрих и сейчас Толстобров – всё это впивалось в нее по очереди, требуя полного включения и нехотя отпуская. Маргарита смотрела на людей, бодро перемещающихся за окном, и ей казалось, что все они там тоже не по доброй воле, все заставлены и вынуждены двигаться по невидимому кругу, как ослики в Средней Азии вокруг древних колодцев. Вот так бежит, бежит человечек, будто бы изобретая и преодолевая свой, исключительно собственный маршрут, а потом раз – и на каком-то повороте выясняется, что это лишь частичка надоевшего старого круга, невесть как проступившего сквозь новые очертания. Часто эти круги пересекаются, совмещаются, но редко отпускают человека: должно быть, сила притяжения огромна; и нужен ракетоноситель, чтобы, наконец, оторваться. Где его только взять…

– Как девочки? – спросила она Николая Степановича, чтобы что-то спросить, и он заговорил горячо и заинтересованно, потому что о своих дочерях не переставал думать никогда, и все это знали.

– Иринка, старшая, влюбилась, а этот прохвост не звонит, поссорились они, что ли? Неделю уже не звонит, так ты представь, весь мир остановился: она лежит и смотрит в потолок, а мы вокруг на цыпочках, не знаем, что и делать. Доченька, говорю, сходи в кино, в бассейн, ну я не знаю куда, ну к подруге. А она: папа, не напрягай, – и опять в потолок. Пришлось выписывать больничный – ведь выгонят из института. Боюсь, не наглоталась бы чего, таблетки все попрятали, дежурим вот по очереди то жена, то я, одну не оставляем.

Толстобров сжимал и разжимал кулаки, переломал все зубочистки на столике и, наконец, уставился в окно, созерцая внутри себя какие-то картинки.

– Не выгонят, – чуть придвинулась к нему Маргарита. – Обычная история. В этом возрасте! И не мешай ей, дай девочке хоть пострадать по-человечески.

– По-человечески?! Ты шутишь, как всегда.

Толстобров округлил глаза и снова обернулся к Маргарите, вглядываясь в нее и о чем-то напряженно думая.

– Ну да, по-человечески, – отозвалась она и постаралась улыбнуться. – Представь сам, вот замуж выйдет – встанет утром и пойдет с этим стрессом на работу, в детский сад, куда-то еще, и никому не подай вида. А папочки рядом не будет…

Она говорила это, а сама думала: «У всех одно и то же, что в двадцать лет, что в сорок. Господи, ну хоть бы какое-то разнообразие – так нет!»

– У Машки краснуха, полсадика на карантине, Валюшку отправили к теще, чтобы не заразилась, она весь день звонит и просится домой, но теперь эти проблемы мне кажутся счастьем. И зачем у меня три девицы? Лучше бы два пацана, – шумно вздохнул Николай Степанович, как-то внезапно ссутулился, сник и опять повернулся к окну.

– Затем, что девицы хотя бы в армию не пойдут, и вообще шансов свернуть себе шею у них гораздо меньше, чем у парней. Ты не согласен? Бога-то не гневи, пройдут обе эти краснухи, и ты еще станешь жалеть о том времени, когда девочки были с тобой и ты мог для них что-то сделать, – быстро проговорила Маргарита, бегло удивившись тому, как это может она рассуждать, думая совсем о другом и живя своей внутренней жизнью. И тихо добавила: – Ты абсолютно счастливый человек, но, как все счастливые люди, этого не осознаешь и расстраиваешься на ровном месте. Это нормально.

– Да? – Толстобров внезапно смутился.

– Да, уж можешь поверить. Классический, стандартный вариант.

– Ну да, ну да… Замучился я с вами, с бабами. Дома бабы, на работе бабы. Всех надо утешать и уговаривать с утра до вечера.

– Ага, – кивнула Маргарита, – вот именно. Ты что, не знал? Но ведь не только баб. Любому надо, чтобы хоть кто-то ему посочувствовал. А кто будет сочувствовать? Некому. Всем некогда, все заняты.

– Ты права, права.

– Ну, что ты мне хотел сказать?

– Я? Да, хотел, конечно. – Николай Степанович снова смутился, будто его застали врасплох, погрустнел, закашлялся и на выдохе выпалил: – Как ты съездила?

– Замечательно, я потом расскажу, хорошо? Когда напечатаю снимки.

Маргарита пристально посмотрела на собеседника, взглядом требуя объяснений. Напряженное молчание тотчас разлилось в воздухе, став тяжелым и тягучим.

– В двух словах, если кратко. Тут, видишь ли, такое дело…

Толстобров снова замолчал и принялся тереть салфеткой нос, а затем щеки. Зачем-то пересел на другой стул, долго не мог на нем устроиться и ерзал, как первоклассник.

– Да говори же, наконец, как есть. – Маргарита побледнела от тревожного ожидания и даже перестала думать о своем.