по двадцать раз наступать на одни и те же грабли, пока размер набитой шишки не станет больше головы?

Февраль 1980 года

Николай Губанов

Юра позвонил из Рыбинска, голос довольный, аж звенит. Встреча с «кумом» – начальником оперчасти колонии, где отбывал когда-то срок Константин Левшин, – прошла успешно. Теперь сын намерен ехать в Магнитогорск, куда убыл по отбытии наказания тот осужденный, который был наиболее близок с Левшиным. В принципе, можно было и не ехать, информации уже достаточно.

– Когда с Левшиным все случилось, этот человек пришел к майору и сказал, что покойный, мол, несколько раз намекал. Ну, ты понимаешь, о чем я.

Юра старался выражаться крайне аккуратно. Звонил он с переговорного пункта на вокзале, и мало ли кто захочет полюбопытствовать… Конечно, обычный пассажир на вокзале самого рядового советского города вряд ли кого-то заинтересует, но, как говорится, береженого бог бережет, а не береженого черт стережет. О любви Комитета к прослушиванию телефонных разговоров давно и хорошо известно, а все, что связано с происходящим в местах лишения свободы, имеет гриф «для служебного пользования» или «секретно». Допустишь небрежность – получишь по шее за разглашение. Вокзальный узел связи вряд ли слушают, это ясно, а вот домашний телефон сотрудника Главного управления кадров МВД СССР – вполне могут.

– Понимаю, сынок. Только намекал? Или признавался?

– Сказано было очень обтекаемо. Поэтому я и хочу смотаться в Магнитогорск, поискать этого человека. Он, может, уже сто раз сменил место жительства, но вдруг повезет, и я его сразу найду.

– А майор что-нибудь предпринял, когда ему сказали?

– Нет. По крайней мере, он так утверждает.

– Ясно. Когда у тебя поезд?

– Через полчаса.

– Ну, удачи тебе, сынок. Держи меня в курсе, не забывай звонить. Обнимаю.

Они разговаривали такими вот туманными фразами целых пять минут, и теперь Николай мог представить себе картину более или менее отчетливо. Судя по словам сына, Константин Левшин хотел сидеть хорошо, с максимально доступным комфортом, но поскольку в круг «законников» войти не мог – не того полета птица, то избрал вариант услужения администрации. Вступил в секцию внутреннего порядка, активно участвовал в самодеятельности, пел в концертах, играл в спектаклях, которые сам же и ставил, и вообще был в каждой бочке затычкой. Одним словом, усердно зарабатывал себе репутацию «твердо вставшего на путь исправления» в надежде получить условно-досрочное освобождение. Большинство осужденных в его отряде презирали Левшина, как презирали бы любого, кто лижет задницу начальству, и дело вполне могло дойти до расправ, но приехавший с очередной проверкой прокурор вспомнил певца, который во время концерта, данного силами зэков, исполнил какой-то популярный романс. После проверки к Левшину приставили доверенного человека, такого же осужденного, но состоявшего на связи с «кумом». Задание ему дали: не допустить, чтобы с известным когда-то артистом случилось что-нибудь нехорошее. Доверенный человек стал Константину добрым другом и нес службу исправно, Левшина никто из осужденных особо не трогал. В семидесятом году певец заболел, оказался в санчасти, врач в чем-то ошибся, поставил не тот диагноз, лечил не от той болезни, не отправил вовремя «на больничку»… Осужденный Левшин скончался. По поводу врачебной ошибки крик поднимать не стали: не хотели излишне пристальной прокурорской проверки. То есть проверка-то в любом случае была, как и положено при смерти осужденного в местах лишения свободы, но очень не хотелось, чтобы тот прокурор, поклонник бывшей звезды, устроил разбор полетов за то, что не уберегли «великого артиста». Поэтому все обставили гладко, мол, врачи сделали все возможное, но против природы не попрешь. И когда после смерти Левшина… Впрочем, действительно ли после смерти, а не раньше? Николай сильно подозревал, что о намеках по поводу причастности к убийству Владилена Астахова доверенный человек донес «куму» гораздо раньше. А «кум» положил информацию под сукно, ибо понимал: прокурор по надзору за местами лишения свободы будет недоволен, а портить с ним отношения ну никак не с руки. С прокурором надо дружить, иначе не сносить головы. В колониях всегда много нарушений, потому что как иначе держать в узде такую толпу уголовников-рецидивистов? Средняя наполняемость учреждений – от 1000 до 1200 человек, поди-ка справься, строго следуя правилам, законам и инструкциям. Эти правила и законы написаны с идеологических позиций, то есть исходят из постулата о том, что пребывание в колонии непременно исправляет и перевоспитывает. А на деле как? Вот именно.

Теперь Юра хочет найти этого доверенного человека и расспросить его поподробнее: что именно говорил ему Левшин, какие детали упоминал, о каких обстоятельствах рассказывал.

Внезапно на Николая накатила острая тоска по сыну. Он зашел в комнату Юры, взял в руки лежащий на письменном столе томик с закладкой. «Путешествие дилетантов» Булата Окуджавы. Закладка чуть дальше середины книги, значит, не дочитал, но с собой в поездку не взял. Бережет. В поездах и гостиницах мало ли что может случиться, а книгу Юрка доставал с огромным трудом, даже звонил Гоге Телегину, своему приятелю из ОБХСС, просил помочь. Телегин – славный парень, Николаю он нравится, но почему все зовут его Гогой? Такое красивое имя – Георгий, так нет, надо было непременно выдумать что-то эдакое. На работе в главке рассказывали, что сейчас по всей Москве идет новый фильм «Москва слезам не верит», там Баталов играет такого насквозь положительного персонажа по имени Гога. Сходить, что ли? Нину позвать, пусть развеется, отвлечется от мыслей о разводе. Устроить семейный выход в кино. Сегодня воскресенье, Светочка дома с мамой, а вот в будний день, когда малышка на пятидневке, нужно обязательно вечерком после работы вытащить сестру в культпоход.

Из раздумий его выдернул телефонный звонок. Интервалы между сигналами короче, чем обычно, значит, межгород. Неужели Юрка забыл что-то сказать? Или опоздал на свой поезд?

Но это был Михаил.

– Ты уже в курсе, что наша с тобой сестрица разводится? – раздался знакомый неторопливый говорок брата.

– Я смотрю, ты тоже, – усмехнулся Николай. – Она и тебе плакалась?

– Ну, если Нинка и плакалась, то только тебе, ты же у нас самый добрый, все понимаешь и всех прощаешь. А мне она звонила уже в тонусе, полная здоровой злости и решительности.

– И что скажешь?

– Да пусть разводится, чем быстрее – тем лучше. И не вздумай отговаривать ее.

Голос Михаила стал твердым. Николай насторожился.

– Это почему же? Ты что-то знаешь такое, чего не знаю я?

В трубке раздался сдавленный смех.

– Ой, Колька, всезнайка ты наш, от твоей самоуверенности можно сдохнуть! Никак не можешь свыкнуться с мыслью, что ты знаешь не все. Пусть Нина оформляет развод как можно