Да как-то недосуг! Дровишек сухих поискать, подкинуть…

Костер снова разгорелся. Аромат гречки и мяса поплыл по дубраве в солнечном морозном воздухе, и, когда я уже принялся за еду, неожиданно из низины, где сливаются Городец и Волчий ручей, послышался короткий, но внятный вой.

Я замер. Вой не повторился. Нора неподалеку была пуста, я проверял. Когда-то в ней жили волки. А вот к норе на склоне Волчьего ручья еще не ходил. Возможно, она была обитаемой.

Что ж, неплохая песнь для этого праздника.

Правда, мелкие мысли о необходимости носить с собой что-нибудь для обороны, ну, не ружье, а электрошокер, говорят, он магически действует на собак, распространяя запах озона как при грозе, – мысли эти засновали мошками.

А потом я вспомнил о Хорте, как в древности называли волка, о том Хорте, что шел с камнем, и борода его серебрилась. Этот персонаж недописанной книги местности беспокоил меня. В нем было что-то неприкаянное, властное. Жрец этих дубрав и березовых рощ бродил по холмам, пил воду из родников. Иногда мне казалось, что я иду по его следам. Или что он смотрит из ветвей. Успевает уйти с вершины холма, на который я поднимаюсь. Оставляет след на росистой поляне рано утром за мгновение до моего прихода с треногой и фотоаппаратом. И только ветка бересклета еще качается…

В том, что у местности был жрец, я нисколько не сомневался.

Но выдумывать продолжение его истории не хотел. Это должно само собой произойти. И почему-то не происходило. История не приходила. И мне оставалось лишь улавливать какие-то обрывки, намеки или вот голоса.

Среди этих голосов зимы вскоре можно было разобрать тихо-нежный и какой-то стеклянный короткий посвист снегирей, бодрое цвиканье синиц, как старый курильщик каркнул ворон.

За вечерним солнцем я пошел на Арефину горку, оставив палатку, присыпанную снегом, с нагольным тулупчиком, спальником на охрану невидимому стражу по имени авось. Но на горе ничего интересного даже и при сильном косом солнце не увидел. Осенние травы портили картину. И тогда я спустился сначала к роднику, поглядел в его черную воду с огромным бледным пятном пульсирующего песка, а потом перешел к курганам. Здесь тоже всюду сквозили травы, но снег хорошо обрисовывал курганы. И позже за курганами разгорелась зимняя вечерняя заря. А мне некстати вспомнилось из Афанасьева словечко «зорить». Поселяне, как пишет он, зорили ягоды, то есть выставляли их под солнце. Зорнили пряжу – чтобы побелела. А сенокосный июль называли сенозорником.

Но никакой тоски о лете я не испытывал. Наоборот, мне было хорошо одному бродить среди берез и заснеженных курганов, наводить объектив на вечернюю зарю. Дышалось легко, сердце упруго билось. А в сенозорник путешествовать здесь было тяжело.

Но видеть в зиме лето – здесь какая-то потребность в обжигающих фантазиях. И это хороший художественный прием. На нем весь «Мороз, Красный нос» Некрасова держится. Крестьянские грезы жаркие, хотя и простые, понятные. Можно сказать, что вся жизнь русского крестьянина была суровой зимой, и Мороз-воевода жестоко правил в этой зимней вотчине. Крестьянское сердце алкало тепла и любви и обыкновенного достатка. Сны-видения озябшей в лесу Дарьи все об этом: «Бог нам послал урожай!» Урожай – как рать. Это колосья ржаные, / Спелым зерном налитые, / Вышли со мной воевать!» И зерна сыплются на нее, на ее шею градом. Таковы баснословные роды матушки-ржи: за одну ночь вытечет. А муж Дарье не помощник – исчез куда-то во сне, а потом и наяву: ушел в могилу, мерзлую зимнюю землю. И теперь крестьянка одна рубит дрова в зимнем лесу и снова пылает в мечтах о Проклушке, что «крупно шагает / За возом снопов золотых». И ей видятся румяные лица детей, дымящаяся рига, стая воробьев, солнце слепит глаза, заставляя заслониться рукой… А на самом-то деле: «В сверкающий иней одета», и ресницы белые и пушистые, и морозные иглы в бровях. Дарья плывет под сосной в смертельном серебряном и алмазном, жемчужном мороке зимнего сна, и неизвестно, пробудится ли.

Вообще, к слову, если «сон в руку», если сбылось это предсказание о смерти мужа, то и все остальное должно сбыться: небывалый урожай, который одной Дарье придется убирать. То есть лето придет и порушит царство красноносого воеводы с палицей. И Дарья спасется. В первом варианте поэмы Некрасов об этом прямо и писал. Но потом решил оставить финал открытым. И это только придало поэме сил. Читатель испытывает острое чувство жалости и обиды, как ребенку, смотрящему фильм и бросающемуся к экрану с какой-то помощью, ему хочется дотянуться до Дарьи, толкнуть ее и разбудить. Вон и белка по веткам скакала, ком снежный обронила на крестьянку, но та продолжала млеть в своем сне. Досада и на белку берет. Могла бы сильнее прыгнуть, хоть и прямо на Дарью.

А Некрасов читателя успокаивает, что, мол, забвенье ее по-своему прекрасно, в нем: «Обеты любви без конца…» Некрасов здесь тоже использует прием сильной светотени. Довольство и счастье на лице крестьянки в смертельном обмороке. И только в нем это и возможно. Здесь горькая ирония. Но последние строфы великой русской зимней поэмы уже лишены этого чувства, внезапно и, возможно, мимо воли автора поэма начинает звучать гимном зиме и лесу, глубоко-бесстрастному, в серебряно-матовом инее, влекущему неведомой тайной. «Нет глубже, нет слаще покоя, / Какой посылает нам лес, / Недвижно бестрепетно стоя / Под холодом зимних небес». И трудно оборвать эту буддийскую песнь: «Нигде так глубоко и вольно / Не дышит усталая грудь, / И ежели жить нам довольно, / Нам слаще нигде не уснуть! // Ни звука! Душа умирает / Для скорби, для страсти. Стоишь / И чувствуешь, как покоряет / Ее эта мертвая тишь. // Ни звука!..»

И когда читаешь критиков, находивших поэму оптимистической, чешешь в затылке.

Впрочем, может, и оптимизм, но это оптимизм смерти. А он необходим живущим.

Что-то похожее в главе «Василия Тёркина» про смерть и солдата. Тот же завораживающий голос, но уже никакого не леса, не зимы, а смерти. Хотя и там дело происходило зимой. Кто знает, не отголоски ли обожаемого Некрасова в этой сцене вдруг прорвались?

Но у самого Твардовского были какие-то другие, нежели у Некрасова, отношения со смертью. Он не хотел ей покоряться. Некрасов был смертью явно заворожен и любил ввернуть знобящие подробности, тот же Мороз-воевода в глубоких могилах покойников в иней рядит, кровь вымораживает в жилах, мозг в голове леденит. Или вот его Дарья, еще когда Прокл хворал, простыв на работе, пошла в монастырь испросить выздоровления мужу и нашла там умершую как раз схимницу, молодую, спокойную, белую, и приникла к ручке и: «В личико долго глядела я: / Всех ты моложе, нарядней, милей». Дарья ведь тут в смерть всматривается. Кресты, мертвецы, саваны и могилы часто встречаются у Некрасова. Строфы, посвященные смерти, носят у него какой-то особенный характер, что-то в них слишком пристальное, фотографическое и вместе с тем лихорадочное. Или таково восприятие современного читателя, старающегося поменьше думать о смерти.