– В два ночи?

– Его высокопреосвященство ложится не раньше пяти.

– Я тоже, – признался Эпинэ, ощущая невольную досаду. В три часа он еще мог завернуть к Капуль-Гизайлям, в пять это будет слишком, но оттягивать разговор с Левием и дальше нельзя. – Наверное, лучше начать с колодца?

– С колодца? – Полковник озадаченно нахмурился. – А, с места, над которым видят зеленый столб? Там ничего нет. Его высокопреосвященство распорядился снять верхние плиты, под ними была земля, и, похоже, всегда.

Последние сомнения отпали, когда монахи не свернули на Липовую тропу, а, спустившись по лестнице Двух Лебедей, двинулись вдоль реки. Адрианианцы. Никто другой этой дорогой среди ночи не пойдет, и никто другой не объявился бы так быстро. Стражник отсутствовал не более часа, но в нише звезд не разглядеть, к тому же Руппи зверски замерз. И поделом, надо было подхватить плащ, не свой, так хотя бы щеголя. Противно? Не противней, чем чихать и шмыгать носом.

Монахи двигались довольно шустро, но Эйна собиралась вильнуть, и Руппи, срезая поворот, свернул в больше смахивавший на рощу парк. Перехватить святых отцов удобней всего было на полпути между лестницей и аббатством, благо там имелся спуск. Вернее, то, что было спуском для горца, но не для клирика в балахоне и не для стражников в кирасах и с алебардами. Оставалось придумать, с чего начать разговор, чтобы адрианианцы не схватились за оружие. Отец Александер стрелял отменно, да и прочие корабельные священники понимали не только в молитвах. Конечно, в столице смиренные слуги Создателя с абордажными тесаками не разгуливают, но, покидая среди ночи обитель, они могли прихватить пистолеты или хотя бы кинжалы.

Речной ветер взъерошил волосы, не дожидаясь, когда это сделает сам Руппи, и напомнив о звездах и радости, которых в Эйнрехте больше нет. А на нет и суда нет, никто не обещал, что твоя жизнь будет сплошным танцем, то есть обещал, но ты не свободен. Ты адъютант Кальдмеера, и ты должен, как должен тот же Бешеный.

Запах жасмина, птичьи трели… Жаль, слушать некому, хотя… Желтые огоньки у самой земли, живые и хищные. Кошка. Слушает соловья и будет слушать, пока не прыгнет. Отгонять от певца смерть Руппи не стал, а почему – не понял и сам. Лейтенант раздвинул мокрые от росы ветки; память не подвела – обрыв рассекала промоина, по которой можно сбежать или, если не повезет, скатиться на берег. Руппи побежал. Сквозь ночь и песню, от щелкающих, захлебывающихся трелей к упавшим в воду созвездиям. Ноги почти не касались земли, ветер путал волосы, это было почти полетом, и это стремительно кончилось. Хрустнула галька, разбег погас, половину неба отрезал обрыв, черный и скучный. Берег был пуст – монахи еще не миновали излучины, он успел!

Руппи подошел к самой воде, наклонился. Пить из Эйны после горных родников можно было, лишь умирая от жажды, но кровь со щеки и рук лейтенант смыть попытался. Сделать это полностью удалось вряд ли, но для ночи сойдет. А вот и святые отцы. Разговаривают. Негромко, но вода позволяет слышать голоса далеко. Руперт разгибаться не стал, наоборот, присел на корточки, продолжая полоскать руки, затем очень неспешно поднялся, пригладил вихры и медленно пошел навстречу остановившимся монахам. Они видели только силуэт. Одинокий. Шпага выдавала дворянина, походка – молодость, но больше о вышедшем навстречу сказать было нечего.

– Доброй ночи, – Руппи поклонился с нарочитой изысканностью, – поверьте, я не разбойник. Разбойники адептов Славы предпочитают обходить.

– Кто же ты, сын мой? – спокойно, точно в исповедальне, откликнулся один из монахов. Тот, что расспрашивал родича покойного барона.

– Путник, – с готовностью представился Руппи. – Путник, давно не бывавший в Эйнрехте. Здесь многое изменилось.

– О да, – подтвердил адрианианец, – но долг гостеприимства велит вести разговоры, лишь накормив усталого путника ужином или хотя бы ссудив его теплой одеждой. Брат мой…

Второй монах уже стаскивал свой шап.[10]Надо было отказаться, но от реки тянуло холодом, а под плащом милосердный брат носил что-то вроде куртки. Не пропадет.

– Благодарю. – Руппи принял одеяние и сообразил, что придется расстаться со шпагой. Это в планы лейтенанта не входило, по крайней мере в ближайшее время. – Я не могу это надеть. Прошу принять мои извинения.

– Лучше примите кинжал и пистолет. Он заряжен, а шпагу передайте – временно – брату Оресту. Он еще не отвык от мирской суеты. Так вам показалось, что в Эйнрехте многое изменилось?..

Робер еще никогда не искал встречи с нечистью. Детская прогулка, до сих пор напоминавшая о себе шрамом от дедова ножа, в счет не шла. Третьего сына маркиза Эр-При испугали не закатные твари и не темный парк, а люди – вроде бы свои и вдруг превратившиеся в чужих и злобных. Робер оставался собой всегдашним, а от него шарахались, пока в руку не впилось раскаленное железо. Тогда пришли обида и желание уйти и больше не возвращаться к тем, кто не поверил.

Почему он не пытался сбежать из дома, Эпинэ не помнил. Наверное, из-за бросившейся на деда Жозины, не мог же пятилетний мальчишка понять, что право уйти – счастье, доступное немногим!

Отзвонило полночь, напомнив о деле. Темные стены вобрали в себя звон. Тишина сошлась ряской на встревоженном камнем пруду. Ноха умело прятала свои ужасы, если они, разумеется, были. Покой казался блаженным. Монастырь спал глубоко и мирно, предвкушая суетливый, но добрый день. Придут паломники, заявятся вернувшиеся в свои архивы чиновники, захлопают птичьи крылья. Единственное, что вряд ли вновь услышат здешние стены, это звон шпаг, и хорошо. Хватит с Нохи крови.

– Пойдем, – предложил Эпинэ Клементу, – проверим?

В ответ даже не пискнуло. Иноходец проводил взглядом крупную ночную бабочку и пошел вдоль разделяющей дворы стены – старой, обшарпанной и удивительно мирной. Между кладкой и каменными плитами пробивалась трава, в месячном сиянии она казалась черной, как и деревце, нахально оседлавшее крышу часовни и присвоившее низкую звезду. Ничто не звонило, и никто не ходил. Было прохладно, но пахнущая жасмином свежесть кричала о жизни, а не о смерти. Хотелось нарвать цветов и бросить в окно Марианне, а потом забраться в то же окно самому. Эпинэ поднял глаза к молодой луне, которая и не думала гноиться. Споткнулся. Выслушал упрек Клемента, отправился дальше, но казавшаяся бесконечной стена вросла в здание, за которым дремала площадь. Напротив прижался к земле храм – там ждал своей участи присмиревший сюзерен, почти не покинувший места собственной смерти. Над ним и вставал светящийся столб, или это было чуть ближе к террасе, под которой горожане рвали Айнсмеллера?

На всякий случай Робер извлек из-за пазухи Клемента. Крыс сварливо пискнул, чихнул и ловко юркнул назад – он не боялся, он хотел спать, и он все сказал. Это хозяин, как дурной картежник, разыгрывал то одну масть, то другую, пытаясь понять, что за карты на руках у судьбы. Гибель Альдо положила конец гальтарским бредням, и тут объявились мориски, а Адгемар из своего Заката напомнил о том, что древних тайн лучше не касаться. Иноходец пытался вспомнить, говорил ли покойный казар о чуме, или слова Адгемара перепутались с приказом Алвы и советами Енниоля и Левия.