«Нильс, вы просто ненадолго, на месяц, переведете необходимую сумму на счет, который вам укажут, — и вам станет легче».

Легче! Вот оно в чем дело…

Черт! Я — вор! Хотя нет, не может быть. Я же не мог, никак не мог, даже если захотел бы, ведь компьютер в Москве… а ключ, ключ здесь со мной… а без ключа и компьютера ничего не сделаешь, ничего не переведешь. Хвала всем скандинавским богам, перестраховке и Европейской конвенции — перевод могу сделать только я и только в Москве.

Чья-то тяжелая рука ложится на плечо. Я резко оборачиваюсь, едва не выпав из окна.

Передо мной стоит дедушка Гуннар. Он смотрит на меня, по обыкновению чуть прищурившись — морщинки лучиками разбегаются от глаз, — и темные губы его кривятся в такой знакомой усмешке.

— Здравствуй, Нильс.

— 3-здрав… — я давлюсь этим словом, упираюсь лопатками в оконную раму.

Дедушка поворачивается, проходит к креслу, садится, кладет ногу на ногу.

— Как жизнь, мой мальчик? — спрашивает он, покачивая рыбацким сапогом. Он всегда любил эти тяжелые сапоги и говорил про них: «Они позволяют мне твердо стоять и на земле, и на палубе».

— Хорошо. Я в порядке, — отвечаю почти шепотом, горло сдавливает спазм.

Дедушка Гуннар умер двенадцать лет назад. Его похоронили на старом кладбище «Ассистентс», неподалеку от могилы Кьеркегора, и поставили сверху большой гранитный камень с короткой эпитафией: «Ты в море родился и в море умер».

Это было правдой: дедушка Гуннар родился на пароходе, шедшем из Мальмё в Копенгаген. Эресуннский мост тогда еще не построили, и из Швеции, где у нас жили родственники, в Данию нужно было плыть через пролив Эресунн. Моя прабабушка Сведала как раз возвращалась из гостей, когда у нее неожиданно, на две недели раньше срока, начались схватки.

Умер дедушка по странной прихоти фортуны почти на том же месте, где родился. Это случилось в лодке, когда он отправился вместе с моим отцом и своим старым приятелем Альбрехтом Огерупом ловить сельдь все в том же проливе Эресунн.

Дедушка поднимал садок с сельдями, когда его сердце остановилось.

И вот теперь он пришел за мной.

— Ты пришел за мной? — спрашиваю вслух.

Он смеется, показывая желтые прокуренные зубы, отрицательно качает головой.

— Нет, мой мальчик, тебе еще рано переселяться в долину вечной скорби. Я всего лишь пришел, чтобы сказать: настоящий мужчина — это тот, кто может двигаться против течения. А по течению плавает только дерьмо.

Он хрипло хехекает.

— То есть…

— Ты понял, — дедушка перестает смеяться. — Ты понял, и поэтому будь мужчиной, не позорь род Хагенов.

— Дедушка… — вопреки его словам, я искренне не понимаю, что он от меня хочет. — Я люблю девушку, я хочу жить с нею, хочу, чтобы она

родила мне детей и продолжила наш род. В чем же позор?

Старик суровеет, в его прозрачных глазах вспыхивают недобрые огоньки.

— Тебя используют, — жестко бросает он. — Ты — дичь, жертва. Агнец на заклании. Для мужчины из рода Хагенов это — позор.

Мотаю головой — этого не может быть! Арита не могла…

— Дедушка, ты ошибаешься…

Несколько секунд тупо таращусь на пустое кресло.

Дедушки Гуннара нет. Он умер двенадцать лет назад и похоронен на копенгагенском кладбище «Ассистентс», неподалеку от могилы Кьеркегора.

…Я смотрю вниз, на желтый квадрат света от окна, лежащий на сизых сугробах.

Второй этаж, совсем невысоко. Правда, у меня на ногах войлочные тапочки, но — плевать.

Арита в безопасности, это главное.

Пришло время спасать род Хагенов от позора…

Я бегу по заснеженному полю, высоко и нелепо задирая ноги, чтобы не завязнуть. Очень холодно, пар вырывается изо рта и повисает в воздухе. Наверное, если обернуться, я увижу позади себя крохотные облачка. Но я не буду оборачиваться, чтобы не испугаться, если вдруг фальшивые родственники Ариты наладили за мной погоню. Я очень боюсь еще раз увидеть черные глаза-щупальца Иннокентия Геннадиевича.

Снег искрится, колет глаза миллиардами крохотных голубых иголочек. В небе качается русская Луна, похожая на смешливую студентку. У нас в Дании Луна другая…

Я запеваю песню про Филлимана, песню дедушки Гуннара:

Филлеман шел к реке

К самой красивой липе

Там хотел он поиграть на золотой арфе

Потому что руны обещали ему удачу

Филлеман обходил течение реки

Мастерски мог он на золотой арфе играть

Он играл на ней нежно, он играл на ней хитро

И птица была тиха на зеленом дереве…

Консьержка меня не узнает. Эта женщина сидит в подъезде дома, где я снимаю квартиру, и днем и ночью. Иногда мне кажется, что она — муляж, манекен, чучело самки хомо сапиенс, настолько одинакова ее поза и выражение лица.

Я даже не знаю, как ее зовут!

А тут вдруг, впервые за все время, она покинула свою каморку за стеклом и железной решеткой, открыла дверь и вышла на лестницу, чтобы преградить мне дорогу.

Тяжелый взгляд едва не пригибает меня к полу.

— К кому?! — грозно интересуется консьержка.

— К себе, — я с трудом улыбаюсь обметанными губами. — Я живу в…

— Хоссподя, — сощурившись, вглядывается в меня женщина. — А еще иностранец. Проходи!

И, ворча что-то про алкашей, от которых житья не стало, она удаляется в каморку.

Путь свободен! Я, пошатываясь, бреду к лифту. Осталось совсем чуть-чуть, и я окажусь у себя дома, приму лекарство, возьму документы, деньги и вызову такси.

Мой побег от родственников Ариты оказался удачным. За полем и чахлой рощей и впрямь обнаружилась дорога, на которой меня подобрал огромный грузовик, ехавший из Новосибирска в Омск. Он довез меня до станции Чулым, где у водителя, сурового парня по имени Антон, брат служил начальником линейного отдела транспортной полиции.

«Я доверяю только брательнику», — сказал мне Антон.

Брательник не подвел — дал мне старые армейские ботинки, бушлат и посадил на поезд до Москвы. Там, в поезде, я и заболел. Точнее, заболел я раньше, простудился, когда бежал по заснеженному полю, опасаясь погони.

И она меня настигла, но это были не жутковатый Иннокентий Геннадиевич и его подручные, а крохотные, невидимые глазу существа, атаковавшие меня изнутри.

Температура, сильный кашель, чугунная голова… «Да тебе к врачу надо, парень!» — сказал мне случайный попутчик, предложил «полечиться» водкой, а когда я отказался, выдал упаковку какого-то русского лекарства с длинным названием «парацетамол». Не знаю, что это за снадобье, но температуру оно сбивает надолго. Наш «Панадол» не такой эффективный.