– Между прочим, Вадим, – заговорила она со светскойоживленностью, – ты знаешь, мне завтра стукнет сорок. Ты можешь себепредставить? Я не могу!

Он поднял свой фужер:

– Ты еще долго будешь молодой, Вероника!

– Ты так думаешь? – с исключительнойзаинтересованностью спросила она.

Тоска высасывала из него всю душу и тут же занимала ееместо. Растерянная душа все-таки пласталась под потолком, будто флагиантигитлеровской коалиции.

– Где сейчас твоя семья? – спросила Вероника. –Что Гулия?

Кажется, я ни разу не называл ей имя моей жены, подумал он истал рассказывать, как Гулия после его ареста жила в Ташкенте два года с другомее отца, местным партийным баем, и уже собиралась оформить развод с «врагомнарода», а потом вдруг что-то в ней произошло, какой-то, веришь не веришь,нравственный перелом, она бросила бая и переехала в Самарканд на скромнуюучительскую должность. Вот там они и встретились. Командование известило ее,что муж лежит в местном госпитале.

– Вы хорошо встретились? – спросила Вероника.

Он замялся:

– Да... знаешь ли... я все простил... да, собственно говоря,что прощать? ...У меня сейчас как-то... знаешь ли, Вероника... перевернулась,перепуталась вся шкала ценностей...

Она кивнула:

– Это война. Она нас всех перевернула, даже больше, чемлагеря... Вот. А знаешь ли, Вадим, мы с Никитой нехорошо встретились...

– Я знаю, – сказал он.

– Откуда?! – вскричала она, и по этому вырвавшемуся,будто от ожога, крику он понял, что эта тема для нее сейчас самая главная вжизни, по сути дела, единственная тема ее нынешней жизни, а внутри этой темыесть еще одна подтема или сверхтема, и вот она-то и заключается в крике«Откуда?!»: откуда и кем распространяется информация.

Он пожал плечами:

– Ниоткуда. Просто понял по твоим и его интонациям.

– Ты видишься с Никитой... часто? – Рука ее торопиласьопустошить бутылку «Еревана».

Он не успел ответить: в глубине квартиры послышался стукдвери и четкие шаги.

– Борис! – воскликнула она и побежала встречать сына.

Вадим медленно последовал за ней. По дороге успел оглядетьсебя в зеркале. Кажется, все в порядке, никакие завязочки не высовываются.

Семнадцатилетний Борис IV был одет в новенький флотскийбушлат. Коротко остриженные мокрые волосы были разделены на аккуратнейшийпробор. Все мышцы лица четко сосредоточены, видимо, для выражения недавноусвоенной мины полнейшей и окончательной серьезности.

– Ну, Борис, посмотри! Узнаешь дядю Вадима? – каким-тооткровенно игровым, притворным тоном, как будто ей было просто-напростопротивно играть роль мамаши такого взрослого парня, спросила Вероника.

– К сожалению, нет, – очень серьезно ответил Борис IV иочень серьезно и вежливо кивнул боевому полковнику с желтой нашивкой тяжелогоранения.

– А ведь они с твоим папочкой вместе... еще в Гражданскую...вместе кавалерствовали... то есть, я хочу сказать, вместе «на рысях, на большиедела» ходили! – продолжала веселиться Вероника.

Мальчик еле заметно поморщился на пьяноватые интонации вголосе матери. Вадим протянул ему руку:

– Я очень рад тебя видеть, Боря, таким, уже почти взрослым.

Они пожали друг другу руки.

– Я тоже очень рад, – сказал Борис IV. – Теперь японимаю, вы Вуйнович. Простите, что сразу не узнал, – он открыл дверьсвоей комнаты, – простите.

– Почему у тебя волосы мокрые?! – крикнула вследВероника. – Почему ты не надеваешь шапку?

Ничего не ответив матери, мальчик закрыл за собой дверь.

– Ходит в кружок самбо, – сказала Вероника. – Тызнаешь, я дрожу от страха за него. Видишь, какой серьезный? По-моему, он решилбросить школу и уйти на фронт.

– Нечего ему там делать, – сказал мрачно Вадим. –Таким мальчишкам нечего лезть в эту грязь, если можно без них обойтись.

Они стояли в разных углах большой прихожей и смотрели другна дружку. Все большая неловкость, смущение сковывали их, как будто то, чтосейчас произошло между ними, не только не сблизило их, а, напротив, расшвырялопо уголькам их некий общий воздушный замок.

– Ну, что ж, Вадим, – сказала Вероника. – Ну, чтож...

Читалось это довольно определенно: теперь, мол, уходи, валиотсюда, представление закончено...

– Сегодня ночью я лечу на фронт, – сказал он. Онпроизнес это предельно бытовым голосом, и все-таки обоих слегка покоробило:сценка начала напоминать советский фильм новой, сентиментальной формации.

Она вздохнула:

– А завтра прилетает Никита.

В том же духе, как ни крути: эвакуированный Мосфильм.

– На день рождения? – спросил он.

Она вызывающе, но явно не в его адрес расхохоталась:

– Событие в сто раз более важное, чем какой-то паршивенькийдень рождения! Ну, что ж, Вадим, ну, иди... – Она вдруг смущенноперекрестила его издали. – Как говорится, Бог тебя храни. Не забывай...

– Странно как все это получилось, – пробормотал он.

– Война, – печально отозвалась она.

Нежный воздушный поцелуй перелетел через переднюю маршальскойквартиры. Дальнейшие прикосновения, стало быть, исключаются.

Выйдя из лифта на первом этаже, он увидел привалившуюся кмраморной стене быковатую фигуру младшего лейтенанта. Блатная морда с прилипшейк нижней губе сигареткой. Лендлизовский дымок. Вадим не сразу узналВероникиного шофера. Узнав, обернулся. Шофер не отрываясь нагло смотрел нанего. Скорее вохровец, чем блатной. Вот именно вохровская, нажратая физиономия.Эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле важнейшийэтнический тип. Только среди пленных немцев они не встречаются. Там другойэтнический тип гестаповца. Ну, не в ловушке ли мы все, сражающиеся за Родину?Выходишь из боя и сразу же видишь вокруг себя эти морды, видишь тех, кто пыталтебя под картиной «Над вечным покоем», тех, кто гнал тебя в шахту прикладами вспину... Значит, дрался за них?

– Почему не приветствуете? – сдерживая ненависть,сказал Вадим.