Все эти несколько дней в Москве он бродил по Арбату. Емуказалось, что именно в арбатских переулках должна была сейчас жить Вероника.Воображение рисовало ее фигуру с разлетающейся гривой волос где-нибудь возлеВахтанговского театра или на Бульварном кольце. Квартира Градовых должна былапомещаться в модерном доме начала века, то есть поближе к истокам всего этоговадимовского, иронически говоря, небольшого, то есть длиною в жизнь,платонического, опять же в ироническом смысле, романа. Оказалось, что Градовытеперь переместились в самый торжественный центр столицы, в торжественный дом смраморным цоколем и с фигурами трудящихся на крыше. Из окон маршальскогокабинета, если подойти вплотную, можно было увидеть кремлевскую стену с двумяАрсенальными башнями. Портрет маршала в шинели внакидку, еще с генеральскимипогонами, украшал книжные полки. Снимок, очевидно, был сделан каким-нибудьзнаменитым фронтовым фотографом, вроде Бальтерманца, в тот момент, когдавоеначальник со своего командного пункта наблюдал за перемещением войск. Лицо,с сощуренными глазами, с резкими вертикальными морщинами на щеках, не выражалоничего, кроме боевой сосредоточенности.

Вадим, конечно, давно уже знал, что Никита и Вероникаотдалились друг от друга. Еще в самом начале, когда он только прибыл из лагеряв действующую армию, Никита однажды все-таки пригласил его в свой блиндаж наужин. Они здорово выпили и говорили на разные темы, но всякий раз, как разговорприближался к Веронике, Никита резко, почти демонстративно, менял направление.Некоторое время спустя в штабе появилась славненькая молодуха, Таська Пыжикова.Командующий никогда не делал секрета из своего походно-полевого амура, анапротив, как будто благоволил к тем, кто называл Таську хозяйкой.

Разговорчики обо всех этих делах «наверху», естественно,доходили и до артиллерийского дивизиона. Народ в окопах любил посплетничать опостельных шашнях. Хоть и постельными-то их можно было назвать с большойотносительностью – все-таки хоть на короткий срок отвлекали от кошмарного дела«уничтожения живой силы и техники».

Вадима почему-то задевало присутствие в штабе этой «мечтысолдата», Таисии Пыжиковой. Со мной такого бы не случилось, думал он. Если бытогда, еще в двадцатые, я был бы решительнее и увел Веронику от Никитки, онаникогда не попала бы в такое двусмысленное положение. Я никогда бы ее неунизил. Что бы ни случилось, я бы все понял и простил. Их романтика расползласьпо швам, что и требовалось доказать. У нас это было бы иначе. Пестуя всю жизньв отдалении свой образ идеальной любви, он уже забыл, какие эмоции когда-товозбуждала в нем живая и горячая Вероника, в каких его онанистических сценахцарила эта звезда.

И вот теперь они одни, и Никиты с ней больше нет, а портретна полке – это всего лишь произведение фотографического искусства. Онанаполнила большие фужеры прозаичной и темной, под стать дубовым панелямкабинета, жидкостью. Коньяк. Настоящий коньяк «Ереван»!

– Ну, за встречу! Bottoms up, dear comrade-in-arms!

– Почему же по-английски? – улыбнулся он.

Она пробежала по ковру и повернула ключ в дверях кабинета,хохотнула через плечо:

– А я учу! Для общения с союзниками!

Далее пошло все столь естественно, что даже напрашивалосьслово «банально». Оно, впрочем, было отогнано первыми же тактами коньячнойувертюры. Он стал расстегивать ее кофточку. Она ему помогала, поднимая руки,поворачивалась спиной. Бюстгальтерные крючки оказались слишком сложными длянего, пальцы благоговейно дрожали. Смешки слетали с ее потрескавшихся губ,когда она высвобождала свои груди. Увидев живыми два розовых этих существа,нежнейших дюгоней, о которых столько мечталось, он упал перед ней на колени иутонул лицом ей в межножье. Она дрожала, путала пальцами его волосы, потомстала поднимать свои юбки, стаскивать вниз нечто фантастически шелковистое,окаймленное кружевной афродитовой пеной. Далее, увы, последовала нелепость.Вадим вдруг сообразил, что и ему следует раздеться: не подступаться же кбожеству в суконном мундире, в шевиотовых, основательно залоснившихся ужегалифе. Он начал стаскивать сапоги. Проклятые хромы были тесноваты в лодыжках,не поддавались. Яростно дергая сапог за носок и каблук, он прыгал на однойноге. Она, обнаженная, ждала, сидела в углу, стараясь не смотреть на своегокиплинговенского героя, но все-таки иногда бросая на него несколькообескураженные взгляды. Один сапог наконец слетел с ноги, по счастью, вместе сноском. Второй носок удержался, но романтики отнюдь не прибавил, еслиучитывать, что в багаже полковника было всего две пары носков. Вадим началстаскивать галифе, но вспомнил, что под ними отнюдь не вдохновляющие и слегкауже зажелтевшие спереди кальсоны с завязками. Похолодев, в отчаянии сталстягивать галифе вместе с кальсонами. Словом, после этих неуклюжих, едва ли непостыдных минут, только лишь коньяк мог бы их вернуть к прежнему волшебномуголовокружению, однако и подойти к бутылке в таком виде было бы не просто неловко,а постыдно, и, как бы желая показать, что он все так же горяч, все так жепленен страстью, он бросился к ней, начал хватать, закидывать ей голову,впиваться губами в кожу, и все почему-то получалось совсем неестественно.

Как он неправильно себя ведет, думала Вероника. Мог быпросто выебать с ходу, как они говорят, по-офицерски, то есть именно так, каквсегда и рисовалось в воображении: я одна в полусумраке, входит Вадим, спокойнорасстегивает пояс... Ну, а если уж начинаешь с нежностей, не надо сейчас такбросаться, надо так и продолжать, медленно, до бесконечности тянуть, до полногоизнеможения... «О, как мучительно тобою счастлив я...» Кажется, и я себянеправильно веду: не зашторила окна, почему-то не решаюсь взять все в своируки. В рот, наконец...

Потом они долго лежали молча. На кожаном диване былотесновато, нога Вадима свисала на пол. Вероника тихо провела ладонью по егошрамам на животе.

– У тебя была страшная рана, – проговорила она.

– Вытащили почти из преисподней, – сказал он, началбыло рассказывать о своей ране, но осекся: это могло прозвучать, как оправданиеего неловкости.

– Милый мой, – прошептала она.

Губы ее стали нежно бродить по его лицу. Глаза у негоувлажнились. Она все понимает, настоящая женщина, не девушка. Кажется, что-тоснова приближается. «Священный огонь», как выражались беспутные классикиромантизма, и тогда это уже будет по-настоящему, но тут она вдруг быстренькоперебралась через него и пробежала по ковру, собирая разбросанные вещи. Неуспел он и опомниться, как она уже сидела почти одетая на краешке стола рядом сбутылкой коньяку.

– Одевайся, Вадим! Скоро придут дети!

Пока он влезал обратно в свои шевиоты, сукно и хром, онамахнула одним глотком – bottoms up! – полфужера коньяку и закурилаамериканскую сигарету «Честерфилд» из щедрого маршальского пайка.