— Так это вас судьба послала моему сыну после внезапной смерти мужа? — сказала она, подходя к Андрею. — Как я бога молила, чтобы хоть краешком глаза увидеть заступника моего сына!

— Вы знаете о своем муже? — растерянно, хотя и с облегчением, потому что более всего боялся сообщить этой женщине печальную весть, спросил Чигрин.

— Знаю, человече добрый, — с печалью посмотрела она большими, словно бы затененными глазами. — Один возница из экономии наведывался в каменоломни. Там ему и рассказали о моем муже. И как он покалечился, сердечный, и как болел, как вы похоронили его на мерзлом кладбище. Я и сама едва со свету не ушла, ночей не спала, думая о нем. — Прижала к себе Тараса. — Горько убивалась, что же он, малый и немощный, будет делать там без отца? Нагоревалась, ох как нагоревалась! Не смотрите, что глаза у меня сухие. Нет уже в них слез. Выплакала все до капельки. Пешком пошла бы на эту вашу каторгу, так двое же детей на руках и в экономии каждый день отрабатывать надо. Успокоилась немного, когда услышала, что вы Тарасу как отец родной. И заботитесь о нем, и в обиду не даете. Чем же отблагодарю вас за добро великое? Ой, что же это мы стоим на дворе? — спохватилась она. — Пошли в хату, повечеряем, вы голодны же, наверное, оба, простите, не знаю вашего имени, — извинительно посмотрела на Чигрина.

— Это же дядя Андрей, — ответил за него Тарас. — Его, мама, все знают.

— Спасибо, друг, — с мягкой улыбкой сказал Чигрин. — А о вас я тоже много слышал от Федора...

Но, увидев, как вдруг опечалилось просветлевшее было лицо женщины, пожалел, что коснулся раны в ее душе. И чтобы как-то скрыть неловкость, торопливо склонился над седлом, которое положил на траву, отвязал притороченную к нему сумку с харчами и следом за женщиной вошел в хату.

Почти половину единственной светлицы в ней занимала побеленная известью печь. Земляной пол был устлан тонким слоем соломы. В левом углу под образом стоял низенький стол и две скамьи. На вбитом в толстую матицу крепком колышке висела плетенная из лозы, похожая на корзинку детская зыбка.

А Ульяна метнулась к печи, открыла заслонку.

— Будто чуяло мое сердце, — заговорила она, вынимая из печи выщербленный горшок. — Лукийка, неси миски, пока кулеш не остыл. Вчера, спасибо ключнице, разжилась у нее горсточкой ячневой крупы.

Андрей тем временем выложил на стол из дорожной сумки две четвертушки сала, буханочку ржаного хлеба, с десяток сушеной тарани, которую с разрешения Кирилла Ивановича наловил в Днепре.

— Боже мой, сало! — удивилась Ульяна, ставя горшок на стол. — Мы уже и запаха его не помним. И рыба...

Она опустилась на скамью. Впервые за весь вечер на исхудалой щеке женщины засверкала капелька слезы.

— Как тяжко на свете жить, Андрей, — вытерла ее Ульяна уголком платка, — вдове с детьми малыми. Хорошо, что помощник, заступник наш вернулся, — приголубила она взглядом Тараса, который уже катал Олеся на спине, бегая из угла в угол. — А то все одними руками, некому и воды из колодца вытянуть.

— А где ваши соседи? — спросил Чигрин. — Что-то я никого не видел на хуторе.

— А их и нет, — ответила женщина. — Уже недели две, как повели всех до единого якобы царицу встречать. У кого была коровенка или вол, должен был с собой гнать. Не слыхали, Андрей, до каких же пор они будут встречать? Уже и хаты их пообрастали бурьянами, а их все нет. Живу с детьми как на пустыре. С той лишь разницей, что волки не воют.

Она рассказала Чигрину, что и ее хотели сорвать с места, но Лукийка заболела, таяла на глазах, как воск. Управитель смилостивился: оставил на хуторе, приказав каждый день являться в экономию. А она и не перечила — надо же было детей кормить. Собственную нивку некому обрабатывать, вот и приходится носить помещику свои руки за кое-какой харч да старые тряпки.

Тупой болью отзывалось в груди Андрея каждое слово этой раньше времени поседевшей женщины, которая, потеряв кормильца своих детей, вынуждена была подчиняться панскому управителю и у которой слез уже не осталось от горя. И словно бы уменьшились, ушли куда-то на второй план собственные несчастья и страдания. Была сила в руках, мог постоять за себя. А этим людям приходилось полагаться лишь на чью-то милость и ласку. После ужина начал собираться в дорогу. Высыпал на стол все деньги, которые у него были, обнял Тараса.

— Куда же это вы, Андрей, на ночь глядючи? — всплеснула руками Ульяна.

— А ночь для волка и степняка — мать родная, — попробовал было отшутиться Чигрин.

— Дорога неблизкая, темно, можно заблудиться, — обеспокоенно посмотрела на него женщина.

— Конь с дороги никогда не собьется, если хоть раз проскакал по ней, — успокоил ее Андрей. — Доверюсь ему, потому что до утра должен быть на месте. Такой уговор.

— Понимаю, — с сожалением произнесла Ульяна. — Что ж, поезжайте с богом. До конца века своего буду помнить вашу помощь и ласку к сыну. — Она перекрестила Андрея, наклонила обеими руками его голову и поцеловала в лоб.

— Прощайте, — поклонился он женщине, — появится возможность — наведаюсь.

— Прощайте, будем рады всегда.

Когда Чигрин вышел во двор, на небе уже мерцали звезды. Он оседлал коня и не мешкая поскакал по тропинке, ведшей на знакомую дорогу. Но возле степной кринички не стал сворачивать влево, к Днепру, а поехал через ложбину прямо, к помещичьей экономии. Андрей не сказал Ульяне о страшной мести, которую замыслил, слушая ее горькую исповедь. Это намерение начало вызревать в нем еще тогда, когда увидел с холма темные строения и скирды на горизонте. У него было за что сквитаться с Мовшиным. Слова женщины только подстегнули его. Наконец он может сполна отплатить коварному пану и за смерть Прищепы, и за горе вдовы Ульяны, и за собственное унижение. Огниво и трут всегда держал при себе. А свежий ночной ветерок только поможет разгореться жаркому пламени.

Чигрин подгонял коня, стискивая каблуками сапог его упругие бока, словно боялся, что ночь пройдет, а он не успеет сделать задуманное. Наконец впереди показались темные приземистые крыши амбаров и