нормально, а он не знал, как им объяснить. Да и в отрочестве, и в ранней юности — не знал, как…А боль каждый раз была ужасающий, но тогда у него уже появилась узенькая щёлочка отдушины от такой боли: стихи, пусть корявые, неуклюжие, но именно они стали его панцирем, когда не было никакой возможности защититься от увиденного, услышанного ужаса жестокости. И что совсем уж было невыносимо — это то, что он не мог изменить ровным счётом ни-че-го. Он не мог ничего изменить, когда увидел на улице в дупелину упившихся то ли родителей, то ли родственников двух маленьких девочек, двух маленьких козочек, пока ещё резвящихся от розового детства почти под ногами у этих вроде бы родителей, которые на глазах омертвевшего Саши схватили вдруг этих козочек за волосы и начали со всей взрослой, хотя и упившейся силы, молотить их по мордашкам, просто так, потому что козочки прыгали перед ними и раздражали их. Неимоверно потрясло ещё и то, что девчонки не сопротивлялись и даже не плакали, хотя била их родная пьянь со всей силы. Больше всего Саше тогда захотелось подскочить и со всех сил толкнуть эту мерзкую пьянь, и тётку, и мужика, прямо на дорогу под колёса мчащихся автомобилей, так, чтобы кишки их размазались по асфальту. Саше даже в голову не пришло, что сделай он так на самом деле, он бы сломал жизнь не только себе, но и тому водителю, чья машина выдавила бы кишки той пьяни — об этом он не думал, но как же ему хотелось это сделать…Он не мог забыть, как однажды на почте видел, как молодая мать орала на 4-х или 5-летнюю дочку, и видно было, что орала от своего гадостного настроения, просто было на кого его выплеснуть, а девочка была до того тихая, до того забитая, что боялась не то что пикнуть, но даже лишний раз пошевелиться, когда мать с силой толкнула её на стул в зале почты: «Сидеть!!!» и зачем-то влепила ей по маленькой розовой щёчке тяжёлую оплеуху. «Идиооотка!!!», а девочка, как плюхнулась от толчка матери на стул, так и осталась сидеть, очень неудобно изогнувшись и боясь даже пошевелиться, глядя молча в пол. И Сашу всего буквально ломало от осознания своего полнейшего бессилия защитить малого, защитить любое несчастное существо, которое неспособно защищаться само, кусаться, брыкаться, убежать наконец от издевательства и жестокости. Он прибегал домой, радовался своим простым родителям, но всё в нём бурлило, и тогда — он спонтанно сочинял, втайне от родителей, сочинял глупые, но тяжёлые мстительные стихи, в отместку за тех беззащитных и малых, которым не мог ничем помочь, это было для него, как анестетик, как для взрослого — бутылка водки…

Семья Саши была простой: отец авторемонтник, правда, высоко ценимый автомобилистами, а мама — учительница русского языка и литературы в обычной средней школе.

Так что непонятно было, откуда взялось, что Саша с пухлого отрочества боготворил барда, чьи песни пела вся страна у костров, на квартирниках, на вечерах в Политехе, преклонялся перед ним так, как древние индейцы преклонялись перед Солнцем, как древние язычники поклонялись Перуну. Это получилось как-то само собой, никто Сашу песнями этого барда не закармливал, одноклассники если и говорили о них, то спокойно, без надрыва и восторга, а родителям было, кажется, всё равно: ну, живёт такой рифмоплёт с гитаркой, ну, полстраны, а, может, и вся страна от его песен тащится и горланит их, перевирая и слова, и мотив — ну, и ладно.

Этого совершенно свободного духом менестреля никогда не приглашали ни на какие официальные праздничные концерты, но милостиво разрешали выступать в «сборной солянке» с другими самодеятельными авторами на сценах разных так называемых дворцов культуры желательно чтобы подальше от центра города. Самое интересное, что без всяких официальных объявлений, порой даже без афиш таких концертов народу на них набивалось сверх всякой вместимости залов: откуда люди узнавали об этих концертах???

Саша помнил, что когда ему было то ли 13, то ли 14 лет, один из его однокашников позвал его на, как он сказал, «сногсшибательную тусовку» в каком-то замшелом клубе какого-то завода почти что на обрыве города, и у него даже было уже 2 билета копеечной стоимости, для размещения на галёрке. Саша понятия до сего времени не имел обо всех этих тусовках, но посмотреть на всё это было интересно, и он впал в крайнее изумление, когда уже на выходе из метро попал с приятелем в кипящую, бурлящую разновозрастную волну людей, кидающихся на всех выходящих из метро с одним и тем же вопросом: «Есть лишний билетик? Есть лишний билетик? Плачу втрое!». А уж перед входом в клуб они с приятелем вообще еле протолкались. И вот там-то и тогда-то Саша впервые вживую услышал те самые песни того самого барда, от которых потерял почву под ногами: так его прохватили насквозь стихи, а особенно исполняемые этим бардом под гитару на собственные им сочинённые мелодии, совсем незамысловатые, но простой своей нежностью так хватающие за душу, что хотелось плакать счастливыми слезами, хотелось сразу куда-то бежать, чтобы кому угодно делать что-то доброе и большое. Такое чудное чувство накрыло Сашу впервые. Саша не всё понимал в словах, часто смысл фраз в песнях был ему совсем непонятен, но даже при этом песни завораживали, открывали какой-то совсем новый мир, неведомый доселе, и всё — Саша залип навсегда.

Это было подобно сильнейшему потрясению, какие-то тектонические сдвиги безостановочно стали происходить в движущихся слоях Сашиной души, из которой сами собой вдруг начали прорастать его новые стихи, как если бы прежде Сашин дар необоримо спал, но неожиданно на него упал золотой солнечный луч, и разбудил крепко спящий дар, и больше он уже не сомкнул век, ни-ког-да, а всё, что было до этого золотого луча, было лишь детским лепетом…

Саша вначале страшно боялся, что кто-то из родителей случайно увидит его вирши и будет хохотать над их наивностью и глупостью, но он уже не мог остановить эти движения души. Стихи были не для кого-то, они просто прорастали внезапно сами, не заботясь о том, где находился в эти минуты Саша, чем он был занят, сидел ли он на уроках в школе, помогал ли маме в домашних делах, бежал ли с авоськой в магазин, катался ли на коньках, читал ли Дюма. Сначала он пугался их, а потом покорился их нашествию в своей голове, когда точно понял, что