Я слышал рассуждения Руфуса на тему о том, что вопрос о наркотиках представляет собой второстепенную проблему и должен быть исключен из политических дебатов; и без того трудно внести в балканский вопрос подлинно международное содержание. История, рассказанная Джесси, не оставила бы от всей этой логической цепочки камня на камне. И сразу же огульное отрицание Руфусом важности проблемы наркотрафика оказалось бы чуть ли не подозрительным.

Я, конечно, полагал, будто знаю Руфуса хотя бы в какой-то мере, и это было важно. Он парил высоко над межгосударственными границами, высоко над крысиными норами человечества и строил поверх всеобщего писка и воя новую систему ценностей, практически новую религию, заповедями которой были Невмешательство, Суверенитет и Права Человека. Однако начиная с этой минуты все труднее было избавиться от вопроса, не связан ли Руфус с Гербертом. А если да, то как.

Куупер, сказала Джесси, тебе что, не интересно, чем эта история заканчивается?

Вздрогнув, я у нее за спиной дал отмашку кельнеру: пусть подождет.

Конечно интересно, сказал я, прости, я на минуту отвлекся.

В ней произошла перемена: она больше не ерзала на стуле, она сидела совершенно тихо, зажав руки между коленями, и я видел, что она дрожит всем телом, даже кончики волос, даже ресницы трепещут.

Уже немного осталось, сказала она. Однажды я опять рассказывала бабкам о своей работе, и тут одна из них спросила, а чем же мы все-таки занимаемся. Я сказала, что мы, например, приехали сюда из Италии на лодке, а она сказала, что ей всегда хотелось попасть в Италию, всю жизнь. Ее звали Мартой, и она была очень милая. Я пообещала ей, что как-нибудь возьму ее с собой. И вдруг она схватила меня за руки и закричала, что я должна поклясться самым дорогим, что у меня есть на свете. Она выглядела в этот момент просто страшно, я испугалась и поклялась ей жизнью Шерши. Тут же ушла и сказала Россу, что мы должны кое-кого взять с собой. Росс сказал: это исключено. И прежде чем я успела ответить ему, один из мужчин подошел к нам и снял шляпу и маску. Это был Мороженщик, о котором ты меня все время расспрашиваешь. Он сказал: без проблем, покажи мне только кого. Вместе с ним мы вернулись в школу, и я сказала ему, что речь о Марте. Он схватил ее за ухо, вытащил нож и отрезал ей ухо, без малейшего труда, и второе тоже. Марта даже не вскрикнула, только попыталась закрыть руками голову. Мороженщик швырнул мне ее уши и сказал: теперь рассказывай свои выдумки прямо сюда. Потом он выстрелил Марте в лицо, и она упала. Одно ее ухо зацепилось за шерсть моего пуловера, оно упало на пол, только когда я бросилась на Мороженщика. Но тут подоспел Росс, он схватил меня за руки и скрутил их на спине. Затем дотащил меня до ближайшего джипа, затолкнул в машину и сорвался с места. Всю дорогу я проплакала, потому что не могла забыть, что поклялась жизнью Шерши.

Фильм ужасов, сказал я, самый настоящий фильм ужасов.

Потом, уже в Вене, мы встретились с Гербертом, и я сказала ему, что больше не участвую. А он сказал, что он все урегулирует и мы продолжим.

Гнусные твари, сказал я, проклятые Богом и людьми подонки.

Я сказала: нет. И Росс тоже сказал: нет. И тут мы заорали друг на друга, все трое, я переорала обоих. Герберт спросил, не хочу ли я, чтобы меня опять заперли, а Росс поднял руку, словно собираясь его ударить, и закричал, что вся балканская история с самого начала была безумием. В конце концов Герберт сказал: ладно, начиная с этого дня Джесси ездит с нами на лодке, и больше ничего. И я сказала: договорились, но только затем, чтобы получить возможность уйти. Я вообще не хотела больше этим заниматься, мне надо было только попасть к Шерше и объяснить ему, что нам пора выйти из дела. Клятву я ведь переиграть не могла. И знала, что Шерша умрет, а виновата буду я одна. И мне захотелось в Гренландию.

Когда Джесси подняла глаза, она увидела у меня на лице ненависть и сразу же уронила голову. Пара ее прядок попала в салат из помидоров, и я извлек их оттуда. Ненависть была приятна, она была лучше кокаина, она единым махом избавила меня от мыслей о Руфусе, о Луизе, обо всем Олимпе большой политики, единым махом даровала мне четкость и остроту взгляда. Я мог только презирать и ненавидеть любого, кто хоть как-то был причастен к тому, что человек типа Джесси попал в ад вроде ею описанного. Одним-единственным строго выверенным шагом я переступил черту. Я больше не глядел на вещи свысока. Я глядел на них теперь со стороны. Я превратился в частного человека — и произошло это быстро и безболезненно.

Может, сделаем себе приятно, не поднимая головы, спросила Джесси.

А Шерша, спросил я, он тоже захотел в Гренландию?

Нет, нет, нет, нет.

Она произносила это слово все громче, и вот уже посетители ресторана вновь повернули головы в нашу сторону.

Тсс, успокоил я ее. Джесси, ну, а с тобой-то он захотел?

Когда она села прямее, я понял, что уж лучше бы ей было, как только что, лежать лицом на столе. Линии у нее на лбу при свете свечи превратились в рытвины, рот оказался обнесен частоколом морщинок, а глаза были пусты. На мгновение я увидел перед собой маску, увидел пародию на лицо Джесси, только волосы оставались ее собственными да ее полураскрытые губы. Но смотрела она в мою сторону.

Мне хотелось в Гренландию, сказала она. А Шерше хотелось со мной. Он сказал, нам нужно только поднакопить денег, прежде чем исчезнуть. По меньшей мере столько же, сколько у нас обычно бывало в лодке.

Она вымученно улыбнулась.

А почему же вы не отправились в Гренландию?

Нет, нет, нет, нет, начала она по новой.

Краем глаза я увидел мужчину, направляющегося к нашему столику, это был владелец ресторана, шеф-повар или метрдотель, откуда мне было знать. Я пощелкал пальцами в воздухе в знак того, что мы вот-вот уйдем, и он замер на полдороге.

Ладно, сказал я, Джесси, все в порядке, но нам надо пойти куда-нибудь в другое место.

Улыбка все еще оставалась у нее на лице, настолько болезненная, что я решил не задавать дальнейших вопросов, это было уже не важно. Джесси требовалась пощада, ничего, кроме пощады и человека, который мог бы о ней позаботиться. Положил на столик тысячу шиллингов, схватил ее за руку и поволок на выход. Уже на улице она выплюнула кусок помидора, о котором я и думать-то забыл, он оказался скорее белым, чем красным. Она стояла криво, стояла как-то вывернуто, как будто была застегнута не на ту пуговицу. Мне было бесконечно жаль ее.

Он не поехал со мной, потому что умер, сказала она, потому что они его убили.

Я не возразил, хотя и не поверил ее логике. Может быть, он и впрямь умер, но вот то, что он мог всерьез планировать бегство вдвоем с Джесси, представлялось мне невероятным. Скорее уж он мог бы попытаться, воспользовавшись подвернувшимся шансом, «соскочить», разумеется предварительно обеспечив себя в финансовом смысле. Может быть, он боялся того, что Джесси сорвется, а в результате он сам как ее хорошо оплачиваемый сопровождающий потеряет работу и денег ему ни за что не заплатят. А может, ему и самому уже давно надоела вся эта история, но он не знал, чем бы еще заняться. Или балканские дела оказались ему просто-напросто не по зубам. А скорее всего, все это в сумме. Так или иначе, он бросил Джесси наедине с мыслью о том, что она виновна в его гибели.