А куда теперь?

Прямо, до самого конца жилого массива.

Какого еще жилого массива, рычу я.

Она вновь пускается в путь, я едва поспеваю за нею. Может, мне следовало бы сказать, что у меня не хватит кокса ей на обратную дорогу, когда воздействие недавней дозы уже закончится. Она вроде бы позабыла, что вчера вечером была на волосок от того, чтобы на санитарной карете отправиться в морг. Кроме того, я не понимаю, почему на ней нет обуви.

Почему ты не надела ничего на ноги, кричу ей в спину.

А тебе разве не известно, что, исследуя внутренний мир человека, надо по возможности добиваться внешнего сходства с ним?

Останавливается, ждет меня.

Эту методику разработал Шницлер, спрашиваю.

А я усовершенствовала, отвечает. Тебе надо как-нибудь попробовать перенять чью-нибудь мимику, и ты сразу же поймешь, что у этого человека на уме. Ну и с одеждой то же самое. И с аксессуарами.

Странная теория, говорю.

Это не теория, отвечает, это называется «практики». Именно так, во множественном числе.

Я уж лучше не буду спрашивать, говорю, чей именно внутренний мир ты собралась освоить и присвоить, иначе мы сегодня вообще никуда не попадем. Со стопроцентной гарантией.

Да, говорит она, лучше не спрашивай.

Жилых массивов уже довольно давно и след простыл, я в душе сдался. В автоматической ходьбе есть нечто медитативное, I' ve been through the desert on a horse with no name,[27]эта фраза звучит у меня в мозгу в такт шагам, и мне от нее никак не избавиться. Солнце уже целую вечность стоит абсолютно в зените. Может быть, Земля перестала вращаться и мы с самого полудня несемся прямиком к нашему светилу; по меньшей мере этим можно было бы объяснить совершенно невыносимый зной.

Прямо перед нами, внезапно говорит Клара.

Наполовину притопленный в яме на обочине проселка, стоит старый автофургон, выкрашенный в черное, причем краска так облупилась, что может показаться, будто он плавится у нас на глазах. По лугу от этой машины вьется тропа, о которой нельзя с уверенностью сказать, не буйволы ли ее протоптали. В конце тропы имеется строение, состоящее практически из одной крыши, этакий гигантский, но совершенно элементарный карточный домик. Островерхая гонтовая кровля под крутым углом спускается почти до земли, закрывая стены. Окон нигде не видно. Внутри, должно быть, темно, как ночью.

Хочешь сказать, спрашиваю, что здесь кто-то живет?

А ты думаешь, отвечает, что машины растут в чистом поле, как кукуруза? Разумеется, он здесь живет. Все, как видишь, в известной мере даже обихожено.

Кем бы ОН ни был, говорю, продовольствие ему должны перебрасывать по воздушному коридору.

Да брось ты, говорит, дыра, в которой мы здесь живем, ничуть не лучше.

Наша дыра, говорю, хотя бы подключена к канализационной системе и по меньшей мере находится в самом городе.

И все же, говорит, между им и нами имеется нечто общее.

Не томи, говорю, что же именно?

Мы все, говорит, скрываемся.

Какое-то время мы барабаним в дверь, и вот он появляется перед нами под сенью остроконечной крыши высокого дома.

Этого, говорит он, показывая на меня, я знаю.

Брови Клары лезут на лоб, словно хотят затеряться среди складок, как в лунном ландшафте.

Не может быть, говорит она, мой помощник в Вене впервые.

Шикса, отвечает он, прошмандовка. Я его знаю.

И он прав, я даже вспоминаю, как его звать — Эрвин. Я столкнулся с ним однажды, когда Джесси показывала мне двор и рассказывала о том, как они с Шершей там жили. Она показала мне печь-буржуйку, в которой хранились ключи от «мастерской» и которую они зимой затаскивали в дом и топили прессованными стружками с ближайшей лесопилки, прогревая помещение до самого потолка. Я спросил тогда, почему они с Шершей не перебрались куда-нибудь в нормальную квартиру, а она ответила, что тут ей было хорошо, и как раз тогда я и столкнулся с этим человеком: он стоял в дверном проеме и слегка покачивался, большой, темный, с совершенно гладким лицом, а еще от него попахивало шнапсом, и Джесси сказала ему: «Привет, художник». Шикса, а где Адонис, спросил он, и она сказала, что не знает, а он ответил: хорошо, я пошел давить клопа. Я узнал его, вид у него точь-в-точь такой же пропащий, как два года назад.

И пусть у меня там темень, хоть глаз выколи…

Он хлопает себя по лбу, словно выколачивая последние остатки мозга, как пару докучных мух.

На людей у меня глаз, говорит, хоть ночью разбуди. Этот из ихних. Из экспедиции.

Мы, говорит Клара, все равно всего на пару минут. Так что сильно вас не задержим.

Проходит, босая, мимо него прямо в дом. Чеканит шаг, как будто в армейской обуви.

Назад, сука, кричит он.

И бросается следом за нею. Я тоже вхожу, внутри не прохладней, чем снаружи, и дыхание обжигает запах горелой пластмассы. Пес предпочитает остаться во дворе, находит довольно жалкую тень и в нее ложится. В конце прихожей открыта дверь, и оттуда бьет резкий электрический свет. Там я и вижу силуэт Клары. Перешагнув через порог, я попадаю в сущий ад запахов и начинаю понимать, почему художник практически лишился рассудка.

Он лезет в ящик, выдает нам пару смехотворно тонких защитных масок (просто марля с двумя резинками на уши). У орлов, думаю я, нет ушей. Эрвин и сам надевает маску с желтым пятном посередине, как будто он выкурил через нее несметное множество сигарет.

Комната в этом доме похожа на ящик, она в него как бы вставлена; меньшая, чем можно было ожидать, с вертикальными внутренними стенами, хотя крыша здесь косая. Возле двери к стене приставлены четыре металлические конструкции — модернистские вариации на тему Железной Девы, пятая лежит посредине комнаты на полу.

Не бойтесь, говорит художник, я как раз прибирался.

А чего именно, спрашивает Клара, мы могли бы здесь испугаться.

А чего именно ради, спрашивает художник, вы сюда пришли.

Я работаю над сообщением об обмене культурными программами с радиостанциями Центральной Германии, врет Клара.

Ага, говорит Эрвин, а помощничек знай себе волну гонит.

При этом он указывает на меня.

Не поняла, говорит Клара.

Принимает меня за мелкого уголовника, приблизительно перевожу я.

Клара пожимает плечами.

В любом случае нам хотелось бы узнать, как вы работаете, говорит она.

Художник сгибает ногу в колене, чтобы, рассмеявшись, похлопать себя по ляжке.