Ладно, Джесси, сказал я, хватит. Давай займемся чем-нибудь другим.

Опереться на меня она не хотела. Меж тем ноги у нее заплетались, и ее качало, как на палубе.

Может быть, сказала она, у них в галерее уже есть его слепок.

Я тогда не понял, о чем она. Не понял даже, как спросить, о чем она.

Художник в том дворе, сказала она, занимается такими вещами.

Hie gaudet mors succurrere vitae, говорит Клара.

Должно быть, это делирий; может быть, что-то не в порядке с коксом, хотя сам я чувствую себя великолепно, во всяком случае применительно к обстоятельствам. Клара сидит все в той же позе, удерживаемая от падения подставленной мною ногой, сидит у стены около входной двери в дом и говорит с закрытыми глазами, как медиум в трансе.

В твоих кругах должны знать латынь, говорит она.

«Здесь смерть служит течению жизни», — автоматически перевожу я.

Такова надпись на статуе, говорит Клара, которую они сделали из Шерши. Я знаю, что ты тогда не обнаружил ее в галерее.

Пойди посмотри, сказала Джесси, увидишь ли ты его. И тогда будешь знать наверняка.

Прекрати, сказал я.

Она подняла указательный палец и запустила его себе в правую ноздрю. Прежде чем я успел схватить ее за руку и заставить вынуть его, кровь уже хлынула на верхнюю губу, потекла углами рта и набралась в ямочку на подбородке. Уже несколько недель, как она нашла у себя в носу некую точку, слегка надавив на которую, можно было добиться обильного кровотечения, и умело этим пользовалась.

Иди, сказала она.

Прямо сейчас, спросил я.

Она промолчала.

Ты имеешь в виду галерею на Оперной площади?

Я упомянул галерею, у входа в которую мы с Шершей прождали ее несколько минут двенадцать лет назад, пока она сама разговаривала с галерейщиком. Совсем недавно она демонстрировала мне в тамошней витрине свои любимые полотна: кричаще яркие портреты женщин, долговязых и чрезвычайно стройных, со скромно и вместе с тем кокетливо склоненными головками и с личиками, имеющими роковое сходство с муравьями. Картины назывались «Uncommon Grounds»,[26]«Фу любит Фулу» или, допустим, «Короли и планеты». Я намеревался купить ей одну из них, если бы она вдруг объявила день рождения.

Это недалеко, сказал я, жди меня здесь.

Я пойду с тобой.

Ты на ногах-то не стоишь, сказал я. И все лицо у тебя в крови.

Она вновь запустила в нос указательный палец.

Ну ладно, ладно, сказал я, прекрати.

Завел ее в неосвещенный тупик, достал свежий носовой платок, свернул в трубочку, вставил ей в ноздрю. Ее правый глаз был на мокром месте. На мокром и соленом. Я поневоле вспомнил о том, какие дуры золотые рыбки. Цвет ее глаз, собственно, и напоминал рыбу, всплывшую брюхом вверх.

Тебе нельзя со мной, сказал я, сама знаешь, тебя же ищут. Знаешь, чем тебе сейчас стоит заняться?

Она покачала головой.

Стой на месте, не шевелись, только топай ногой, а в это время земля под тобой будет вращаться. И пока меня не будет, хотя отсутствовать я буду недолго, она успеет провернуться на весьма приличный кусок. И ты окажешься уже практически дома, а тут и я подоспею. Поняла?

Она кивнула. Носовой платок торчал у нее из носа и смахивал на оторванное крыло белой голубки. Кивком она, как я понял, выразила согласие.

Ну я пошел, сказал я.

Она начала топать. Обеими ногами, а значит, туловище отдыхало. Носовой платок мотался из стороны в сторону и бил ее по щекам. Если ее найдут в таком виде, то непременно запрут в психушку. Навсегда. Я стремительно зашагал прочь.

Ну и, спрашивает Клара.

Они как раз закрывали. Галерейщик оказался тем же самым, которого я двенадцать лет назад видел за стеклом. Разумеется, он меня не узнал. И там вообще не обнаружилось ничего, имеющего хотя бы самое отдаленное сходство с Шершей.

Я знаю, говорит Клара. Галерейщик рассказал мне, что он появился только в начале девяносто восьмого.

Ты там была, спрашиваю.

Конечно, говорит. Ты ведь тоже там был; я хочу сказать, тогда. И я видела Шершу, он совершенно прозрачный. И действительно он был чрезвычайно красивым мужчиной.

А как ты на это напала, спрашиваю.

Да брось ты, говорит. Про галерею было на кассете с Бари.

Ну а где ты еще была, спрашиваю.

Спроси лучше, говорит она, куда мне еще придется пойти, когда у меня появятся силы.

Ну и, спрашиваю.

Ну, скажем, к художнику, который изготовил статую, отвечает.

Этой ночью у Джесси случился один из самых страшных припадков, которые мне довелось у нее наблюдать.

Ты ведь слышишь, сказала она.

Она сидела на кухонном стуле и через мое плечо смотрела на пол, где стояли под тупым углом друг к другу ее башмачки, похожие на отрезанные по щиколотку детские ножки.

Я слышу, как они идут, сказала она.

Ничего ты не слышишь.

У меня орлиные уши, сказала она.

У орлов, ответил я, нет ушей.

И тут она начала гудеть. Каждый ее вдох-выдох сопровождался неким звуком, сперва еле слышным, но недолгое время спустя — уже пронзительным, как будто в груди у нее находился духовой инструмент или музыкант, на этом инструменте играющий. Я сбегал за книгой, я начал читать ей вслух, но прерывистое гудение тут же сменилось неумолчным, уже не в лад дыханию, похоже, ее инструмент научился обходиться и вовсе без воздуха. Я выронил книгу, схватил Джесси за плечи, затряс, пока этот звук не прервался и она начала ловить воздух жадно разинутым ртом, словно утопленница, только что вытащенная на берег.

Когда я была маленькая, хриплым шепотом начала она, Росс вечно показывал мне теннисный мяч, в котором он сделал прорезь. И этот мяч раскрывал рот, если нажать ему на щеки. Росс даже заставлял его разговаривать. Выглядел он карликом и при этом квакал. Джесси, квакал он, ты слишком много болтаешь. И всем мешаешь своей болтовней. Тебе надо помалкивать. Иначе случится несчастье. И вот, квакал, посмотри, как меня за такую же болтовню наказали. И рот раскрывался еще шире. А потом вся голова разваливалась на две половины. И я обещала ничего не говорить. Хотела стать немой, как рыба. Всегда обещала и каждый раз нарушала обещание.

Джесси, сказал я, ты отнюдь не болтаешь слишком много. Мне нравится, когда ты разговариваешь.

Но она меня уже не слышала.

А сейчас меня накажут, сказала она, страшно накажут. Я слышу, как они идут.

Я затряс ее, она снова начала гудеть, я кричал ей в самые уши, она не реагировала. Ее тело обмякло, мне приходилось поддерживать ее, не то бы она свалилась со стула. Я помчался в комнату за одеялом и завернул ее так, что только уши торчали наружу. Ты рыбка, объяснил я ей, а рыбки спят, когда их укрывают.