(скончавшийся в 229 году н. э.) рассматривал как юридическую проблему вопрос о том, следовало ли считать книгами кодексы из тонкого или обыкновенного пергамента, указывавшиеся в завещаниях, – этот вопрос даже не возникал, когда речь шла о папирусах.

Почти два тысячелетия спустя медленный переход от бумажного чтения к чтению цифровому вновь делает актуальными эти периодически возникающие споры. Теперь мы задаемся вопросом, являются ли экран и излучаемый им свет более вредными для зрения, чем электронные чернила. Или должен ли предусматривать закон, чтобы после смерти человека его наследники получали наряду с книгами и виниловыми пластинками, компакт-дисками и жесткими дисками песни и тексты, купленные их родителями вне прямой связи с материальными носителями. Или вредны ли телевидение или видеоигры для детского и подросткового воображения, потому что они стимулируют его рефлексы, но угнетают умственную деятельность и прививают жестокость. Как писал Роже Шартье в «Писать и стирать. Письменная культура и литература в XI–XVIII веках», в Кастилии времен Золотого века было дано определение опасности, которую представляет собой художественная литература для читателя, причем главным литературным выражением этого социального страха был «Дон Кихот»: «В XVIII веке дискурс приобретает медицинские черты и выстраивает патологию избыточного чтения, которое рассматривается как индивидуальное заболевание или коллективная эпидемия». В ту эпоху недуг связывался как с возбужденным воображением, так и с телесной неподвижностью: угроза носит как умственный, так и физиологический характер. Придерживаясь этой линии, Шартье исследует дебаты, разгоревшиеся в XVIII веке вокруг традиционного чтения, прозванного интенсивным, и чтения современного, которое определяется как экстенсивное:

Согласно этому делению, предложенному Рольфом Энгельсингом, интенсивный читатель имел дело с ограниченной совокупностью книг, которые он читал и перечитывал, запоминал и декламировал, слушал и знал наизусть, передавая следующим поколениям. Такой способ чтения нес на себе сильный отпечаток сакральности, подчиняя читателя авторитету текста. Экстенсивный читатель, появляющийся во второй половине XVIII века, очень от первого отличается: он читает множество книг, новых, преходящих, поглощая их жадно и быстро. Он смотрит на них отстраненно, критическим взглядом. Так на смену общинному, уважительному отношению к написанному пришло чтение непочтительное и непринужденное.

После сотен лет текстуальности наш способ чтения, неотделимый от экранов и клавиатур, представляет собой интенсификацию этого расширения на информационных и познавательных аудиовизуальных платформах и ведет к политическим последствиям. Утрата способности концентрироваться на одном-единственном тексте подразумевает обретение яркого спектра, иронической и критической отстраненности, способности связывать и истолковывать единовременные явления. Тем самым она означает освобождение от властей, которые сковывают чтение, десакрализацию деятельности, которая на настоящем этапе эволюции человека уже должна быть почти что естественной: читать – это все равно что ходить, дышать, это что-то, что мы делаем не задумываясь.

В то время как приверженцы апокалиптических сценариев снова и снова повторяли заезженные доводы, ссылаясь на уже не существующие миры, вместо того чтобы признать, что постоянные изменения суть неизменный двигатель Истории, книжные магазины Fnac заполнялись видеоиграми и телесериалами и многие книжные запускали в продажу брошюры, посвященные видеоиграм и телесериалам, наряду с электронными книгами и устройствами для их чтения. Потому что, когда тот или иной язык перестают считать модой или веянием, он становится ведущей тенденцией и, вероятнее всего, испытает процесс художественного усложнения, который в конце концов приведет его на полки книжных магазинов и библиотек и в музейные залы. Как культурный продукт. Как художественное произведение. Как товар. Презрение к возникающим языкам и к мейнстриму довольно распространено в мире культуры, где, как и в других сферах, господствуют мода, эго и экономика. Бо́льшая часть книжных, которые я упоминаю в этой книге, культивируют представление о некоем сообществе, классе, все еще остающемся уделом меньшинства, хотя, к счастью, уже миллионы и миллионы человеческих существ получили к нему доступ. Мы являемся расширенной версией тех избранных людей, которых Гёте увидел в итальянской книжной лавке. Это представление, как и все прочие, определенно укоренено в экономике, пусть и кутается в одежды более или менее элитарного образования. Нам не следует обманываться: книжные магазины – это культурные центры, легенды, места для бесед и споров, где завязывается дружба и даже рождается любовь, отчасти под влиянием их псевдоромантического наследия. Пусть их возглавляют читатели-дилетанты, любящие свою работу, или же интеллектуалы, издатели и писатели, осознающие себя частью истории культуры, в первую очередь это все-таки торговые предприятия. И их владельцы, зачастую являющиеся харизматичными книготорговцами, вынуждены выступать и в роли руководителей, выплачивающих зарплаты своим сотрудникам и следящих за соблюдением их трудовых прав, в роли боссов, менеджеров, предпринимателей, блестяще разбирающихся в лазейках трудового законодательства. Один из самых эмоциональных и искренних текстов, собранных в «Улице Одеон», как раз связывает свободу с покупкой книги:

Для нас торговля обладает волнующим и глубоким смыслом. С нашей точки зрения, магазин – это настоящая волшебная комната: в то мгновение, когда прохожий переступает через порог двери, которую может открыть каждый, когда он проникает в это безличное место, можно сказать, что ничто не искажает выражения его лица или интонации его голоса; с чувством полной свободы он совершает действие, полагая, что у него не будет никаких непредвиденных последствий.

Но это действие чревато как раз последствиями. Джеймс Босуэлл познакомился с Сэмюэлем Джонсоном в книжной лавке Тома Дэвиса на Расселл-стрит. Именно в книжном магазине Джойс нашел издателя для «Улисса», а Ферлингетти решил открыть собственный книжный в Сан-Франциско. Жозеп Пла, зайдя в детстве в книжный Canet в Фигерасе, заключил свой союз с литературой; Уильям Фолкнер работал продавцом книг; Варгас Льоса купил «Госпожу Бовари» в одной из лавок Латинского квартала в Париже намного позднее, чем увидел фильм в Лиме; Джейн Боулз нашла свою лучшую подругу в Танжере. Хорхе Камачо купил «Селестино перед восходом солнца» в книжном магазине в Гаване и стал главным защитником Рейнальдо Аренаса во Франции. Психиатр посоветовал молодому преступнику по фамилии Лимонов зайти в книжный магазин № 41 в одном провинциальном российском городе[114], в результате чего тот стал писателем. В букинистическом отделе парижского Delamain Франсуа Трюффо нашел роман Анри-Пьера Роше под названием «Жюль и Джим», а Ян Синклер 23 апреля 1971 года купил в Compendium в Камдене книгу Уильяма Блейка, которая изменила его жизнь (его искусство). Как-то ночью 1976 года Боланьо продекламировал в книжном магазине Gandhi в Мехико «Первый манифест инфрареалистов». В книжном Кортасар открыл для себя творчество Кокто, а Вила-Матас – произведения Борхеса. Быть может, лишь один раз история культуры выиграла от того, что кто-то не попал в книжный магазин: в 1923 году,