Щедрое по меркам революционного Петрограда гостеприимство, оказанное визитерам, не значило, что члены американской делегации имели какое-либо влияние на рядовых российских граждан, и меньше всего такое влияние имел неизвестный им Элиу Рут, республиканец, корпоративный юрист и бывший госсекретарь. «Кто такой господин Рут?…Он был одним из ваших президентов?» – задавали русские вопрос Лейтону Роджерсу. «Эта делегация до такой степени представляет истинный дух Америки, что она могла бы с таким же успехом приехать и из Абиссинии, – думал в ответ Роджерс. – Есть только один человек в Соединенных Штатах, которому следовало бы возглавить эту делегацию, – это Тедди Рузвельт. Его здесь знают, им здесь восхищаются»{623}. Смысл визита ускользал от Лейтона Роджерса, как он ускользал и от недавно приехавшей в Петроград калифорнийской журналистки Бесси Битти, работавшей на «Вестник Сан-Франциско». Она отметила, что на пресс-конференциях, которые дал Элиу Рут, он вновь и вновь приводил «простые, заранее заготовленные, незамысловатые пояснения»; он пару раз выступил на английском языке, и его мало кто понял, и активно обменивался рукопожатиями с различными российскими представителями{624}. Однако реакция российской стороны была «весьма сдержанной», ее тон был «далек от искренней сердечности». Элиу Рут в глазах русских оставался «капиталистом» и «скрытым реакционером», приехавшим в Россию по заданию группы американских бизнесменов с оппортунистической целью «получить информацию о стране, чтобы помочь эксплуатировать ее»{625}. Рут очень мало знал о России и признавал, что его поездка была организована лишь для вида, что она являлась «спектаклем для зрителей». «У нас здесь класс дошкольников численностью сто семьдесят миллионов человек, который только что начал изучать искусство быть свободным, – телеграфировал он президенту Вильсону, – и его надо обеспечить игрушками и материалами детсадовского уровня». Он пришел к выводу, что русские были «искренними, любезными, хорошими, однако бестолковыми и заторможенными»{626}.

В то время как делегация Элиу Рута погрязла в череде формальных и бессодержательных дипломатических мероприятий, Эммелин Панкхерст оказалась в центре внимания общественности, устраивая в гостинице «Астория» встречи с «представителями всего спектра иностранной колонии, существовавшей в то время в Петрограде». Она вместе с Джесси Кенни «неустанно» организовывала утомительные приемы, проводила заседания различных комитетов, давала интервью. «Казалось, они вдвоем работали днем и ночью», – отметила Флоренс Харпер, которая завершила работу в полевом госпитале и вернулась в Петроград{627}. Каждый их день был наполнен встречами с различными российскими женщинами-активистками и реформаторами, членами Временного правительства, представителями Красного Креста и Международного комитета Юношеской христианской ассоциации. Кроме того, они посетили Англо-русский госпиталь. Эммелин Панкхерст раздавала интервью российским и иностранным журналистам, в том числе Роберту Уилтону из издания «Таймс», а также встретилась со своей давней подругой Ретой Чайльд Дорр, которая тоже остановилась в «Астории». Выступая в качестве личного секретаря, Джесси Кенни держала при себе коробку с визитками посетителей, которая быстро заполнилась приглашениями на чай с представителями диаспоры, и Эммелин Панкхерст уже не могла упомнить всего того множества людей, которые желали встретиться с ней. Они с Джесси Кенни все сильнее уставали, им было трудно спать из-за белых ночей, а также из-за «пения и разговоров на улице, которые продолжались до самого утра»{628}. Они чувствовали также рост политической нестабильности. Джесси Кенни пометила в своем дневнике: «Каждый день появляются разные слухи и революционные новости, удары и контрудары наносятся противоборствующими сторонами так быстро, что мы никогда не знаем, что может случиться буквально через час». Они опасались за Временное правительство – несмотря на то что все русские женщины, с которыми они встречались, заверяли их в том, что поддерживают его. Джесси Кенни продолжала в своем дневнике: «Они не хотят победы большевиков, они не хотят анархии, они хотят какого-либо демократического правительства»{629}.

Панкхерст вынашивала идею провести в ходе своей поездки целый ряд массовых митингов на открытом воздухе, однако Временное правительство было обеспокоено тем, что она слишком открыто выступала за продолжение войны, поэтому такие митинги могли спровоцировать большевиков и их сторонников. Имея за плечами опыт нескольких десятилетий открытого неповиновения британскому правительству, Панкхерст была готова, не колеблясь, встретить враждебную реакцию русской аудитории, но правительство категорически отказалось предоставить ей возможность обратиться к общественности на митингах. Тем не менее это не помешало ей выступить на небольших собраниях в частных домах и в своей гостинице, а Кенни, по крайней мере, было разрешено выступить на большом митинге с участием фабричных работниц, проведенном «рядом со штаб-квартирой анархистов, над которой развевался черный флаг». Это мероприятие было организовано 18 июня, стоял теплый солнечный день, собравшиеся женщины и девушки были в «легких хлопковых платьях, на головах у них были повязаны небольшие цветные косынки»{630}. Несмотря на то что говорить пришлось через переводчика, Кенни чувствовала, что она «полностью владела их вниманием», и ее «согревало множество обращенных к ней улыбавшихся лиц». Она рассказала об этом во время организованной в Великобритании кампании в защиту избирательных прав женщин и в поддержку ее страной российского правительства. «Как бы мне хотелось, чтобы миссис Панкхерст и я смогли увидеть еще больше русских людей! – напишет Кенни позже. – Мы начинали любить их все больше и больше!»{631}

Из всех женщин, с которыми Эммелин Панкхерст и Джесси Кенни надеялись встретиться в Петрограде, первой в их списке стояла Мария Бочкарева – командир недавно сформированного «женского батальона смерти» и, вероятно, самая известная женщина во всей России. Буквально за год Мария Бочкарева из полуграмотной крестьянской девушки с Волги, про которую никто не слышал, превратилась в национальную героиню. Ее отец-пьяница бросил семью, когда она была еще маленькой, и она в возрасте восьми лет, чтобы помочь матери сводить концы с концами, начала работать нянькой. Выйдя замуж в пятнадцать лет, она вскоре рассталась со своим жестоким мужем и последовала за любовником в Якутск, в Восточную Сибирь, куда тот был направлен отбывать наказание за разбой. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, она, преисполненная чувством патриотизма, преодолела три тысячи миль и добралась до Томска, где обратилась к командиру 25-го резервного батальона с просьбой записать ее добровольцем в ряды действующей армии. Тот ответил ей, что она может идти на фронт только в качестве сестры милосердия, однако Мария Бочкарева хотела воевать. Добиваясь поставленной цели, она направила телеграмму непосредственно Николаю II, на которую тот ответил положительно, что было подтверждено командующим армией генералом Брусиловым{632}.