— Остаться у вас? Но как кто? Гостья, служанка?..

— Шлюха.

— Шлюха? — Я замигала. Заговорив, я услышала в своем голосе жесткие ноты: — А как мне будут платить? Щедро, надо полагать…

— Дорогая, я уже сказала: твоей платой будет удовольствие! Будешь жить здесь со мной, пользоваться тем же, что и я. Питаться с моего стола, ездить в экипаже, носить одежду, какую я выберу, — и скидывать ее, когда я попрошу. Как пишут в бульварных романах, я возьму тебя на содержание.

Я всмотрелась в нее, потом перевела взгляд на шелковое стеганое покрывало, лаковый сервант, шнурок от колокольчика, сундук палисандрового дерева… Мне представилась моя комната у миссис Милн, где я в последнее время чувствовала себя чуть ли не счастливой, но вспомнились также негласные обязательства, которые все больше меня тревожили. Вот парадокс: связав себя с этой дамой, сделавшись служанкой похоти, служанкой удовольствий, я стану гораздо свободнее!

И все же меня несколько настораживало, что она так легко раздает обещания. И тем же жестким голосом я произнесла:

— А вы не боитесь огласки? Вы так во мне уверены, но вам обо мне ничего не известно? А что, если я затею скандал, выдам ваши тайны газетам… полиции?

— А с ними и твои собственные? О нет, мисс Кинг. Я не боюсь огласки, напротив, я ее ищу! Я стремлюсь к огласке! И вы — тоже. — Она придвинулась ближе и намотала на палец мой локон. — Ты говоришь, я ничего о тебе не знаю, но вспомни: я следила за тобой на улицах. Как хладнокровно ты выставляешь себя напоказ, фланируешь, заигрываешь! Думаешь, роль Ганимеда можно исполнять вечно? Думаешь, если ты ходишь с шелковым членом в штанах, у тебя там никогда не бывало щелки? — Ее лицо вплотную приблизилось к моему; она не давала мне отвести взгляд. — Ты похожа на меня, ты это показала и показываешь сейчас! Твой собственный пол — вот что на самом деле тебя притягивает! Ты думала, верно, заглушить свои желания, но от этого они лишь набирают силу! Как раз поэтому ты и не затеешь скандала — нет, ты останешься и будешь моей шлюхой, как я желаю. — Она больно крутанула мои волосы. — Признайся, что я говорю правду!

— Да!

Потому что это так и было! Она говорила правду: ей открылись все мои тайны, она показала мне, кто я есть. Не этой неистовой речью, а тем, что ей предшествовало: поцелуями, ласками, соединением в кресле, — и я была рада! Я любила Китти и собиралась любить ее вечно. Но при ней я жила странной неполноценной жизнью, скрывая от себя свою истинную сущность. Позднее я вообще отказалась любить, я сделалась — или вообразила себя — существом без страстей; я вынуждала других к тайным, унизительным признаниям в похоти, но никогда не делала таких признаний сама. Но вот теперь это признание у меня исторгнуто — дама оставила меня без покровов, словно бы совлекла плоть с моих белых костей. Она все так же жалась ко мне, ее дыхание обдавало теплом мою щеку. Я чувствовала, как в ответ на ее желания во мне пробуждаются мои, и знала, что меня ждет неволя.

* * *

Бывают в нашей жизни мгновения перемен, когда мы расстаемся с прошлым и видим перед собой новое будущее. Одним из них был вечер в «Кентерберийском варьете», когда Китти бросила мне розу и мое восхищение ею обрушилось лавиной любви. Сейчас настало второе такое мгновение — или оно настало раньше, когда я вступила в темное нутро экипажа, что дало начало моей новой жизни. Как бы то ни было, я знала, что к прошлой жизни уже не вернусь. Джинн наконец вышел из бутылки; отныне я живу ради удовольствий.

Мне не пришло в голову спросить, что случилось с нищим из сказки, когда прошли те пятьсот дней.

Звали даму, как я узнала позднее, Диана — Диана Летаби. Она была вдова, бездетная, и состоятельная, и любительница приключений, а соответственно — как и я, но только в большей степени, — привыкла ублажать себя и зачерствела сердцем. Тем летом, то есть в 1892 году, ей должно было исполниться тридцать восемь — то есть она была младше, чем я сейчас, хотя в ту пору мне, двадцатидвухлетней, она казалась ужасно старой. Мужа она, догадываюсь, не любила: ни обручального, ни траурного кольца она не надевала, и во всем большом и красивом доме не нашлось места для хотя бы одного портрета мистера Летаби. Я никогда о нем не спрашивала, а Диана никогда не интересовалась моим прошлым. Она создала меня заново: окутанные мраком прежние дни ничего для нее не значили.

И конечно, после нашей сделки они должны были утратить значение и для меня. В то первое, бурное утро моего пребывания в ее доме она захотела, чтобы я целовала ее снова, потом приняла ванну, потом оделась в прежнюю гвардейскую униформу; после этого она, чуть отступив вбок, принялась меня рассматривать.

— Нужно будет купить тебе новые костюмы. Этот — как он ни хорош — долго не прослужит. Скажу миссис Хупер, чтобы послала кого-нибудь в магазин.

Я застегнула брюки и перекинула через плечи подтяжки.

— Дома у меня есть другие костюмы.

— Лучше будет завести новые.

Я нахмурилась.

— Новые это хорошо, но я должна сходить за своими вещами. Не бросать же их все подряд.

— Я отправлю за ними посыльного.

Я натянула мундир.

— Я должна за месяц квартирной хозяйке.

— Я пошлю ей деньги. Сколько? Фунт? Два фунта?

Я не отозвалась. Разговаривая с Дианой, я осознала, насколько существенные меня ждут перемены, и впервые задумалась о предстоящем визите к миссис Милн и Грейси. Имела ли я право так запросто от них отделаться: послать мальчика с письмом и деньгами? Ну нет.

— Я должна пойти сама, — сказала я наконец. — Хочу проститься с друзьями.

Диана приподняла бровь:

— Как желаешь. Я распоряжусь, чтобы Шиллинг подал днем экипаж.

— С тем же успехом я могу доехать и на трамвае…

— Я пошлю за Шиллингом. — Подойдя, она нахлобучила мне на голову фуражку и стряхнула пылинки с моих алых плеч. — Очень нехорошо с твоей стороны меня покидать. Хочу по крайней мере быть уверена, что ты быстро вернешься!

* * *

Визит на Грин-стрит, как я и предвидела, прошел невесело. Мне не хотелось, чтобы меня доставил к дверям миссис Милн экипаж, поэтому я попросила мистера Шиллинга (молчаливого возницу Дианы) высадить меня на Перси-Серкус и там же ждать. Когда я открыла своим ключом дверь, все выглядело так, словно я, как обычно, вернулась с прогулки или похода по магазинам; кроме длительности моего отсутствия, ничто не могло подсказать миссис Милн и Грейси, что моя судьба так круто переменилась. Я закрыла дверь очень осторожно, однако чуткое ухо Грейс уловило стук: из гостиной донесся крик: «Нэнс!» — и тут же она вприпрыжку сбежала по лестнице и едва не задушила меня в объятиях. Вскоре на лестничную площадку вышла и ее матушка.

— Дорогая! — воскликнула она. — Слава богу, ты дома! А мы тут теряемся в догадках — правда, душа моя? — куда ты подевалась. Грейси, бедняжка, просто места себе не находила, но я ей сказала: «Не изводись, дитя; Нэнси задержалась у подруги или опоздала на последний автобус и сняла на ночь комнату. Завтра она явится как ни в чем не бывало, имей терпение».