темной истории, никакого трагического прошлого. Мама на всех снимках счастлива и улыбается, и это причиняет боль.

Я ненавижу то, что это причиняет боль.

И тут я натыкаюсь на другой снимок, прежде чем мы сворачиваем в спальню.

На нем мы: я, Эмма, мама и папа. Мы сидим на скамейке у береговой линии округа Дор. Эмма сжимает в липкой руке ванильный рожок, а я облизываю клубничный. Папа ставит Эмме ро́жки. Мама обнимает меня одной рукой и кладет голову мне на плечо. Она попросила прохожего сделать снимок, чтобы запечатлеть на нем всю семью.

Через долю секунды Эмма уронила мне на колени мороженое, из-за чего я взвизгнул, потому что оно было холодным и растеклось мне в плавки.

Затем я бросился за ней в воду, и мы смеялись, пока не стало трудно дышать.

Я замираю в коридоре, не отрывая взгляда от фотографии. Разум погружается в воспоминания.

– Я много думаю о том дне, – шепчет мама, сжимая мою руку.

Я вздрагиваю, не осознавая, что она стоит так близко. К слову, я вообще забываю, что она находится рядом.

В горле стоит ком – большой, болезненный, металлический и соленый.

– Я думаю об этом каждый день.

Она сглатывает, а затем на долю секунды опускает взгляд и вновь его поднимает.

– Тигренок…

– Не надо. – Я съеживаюсь и поднимаю руку. – Не надо, мам. Ты не называла меня так много лет.

– Я не видела тебя много лет.

– Ну, в этом ты можешь винить только себя. – Гнев закипает во мне, преодолевая апатию. Я сжимаю челюсти и встречаю ее обиженный взгляд, устремленный на меня. – Я здесь, и на данный момент этого должно быть достаточно. Я пытаюсь, – говорю я ей. – Я не простил тебя… я еще не готов.

Я знаю, она хотела услышать не эти слова, но я не могу предложить ей иное.

На большее потребуется время. Больше времени, чем обычный пасхальный бранч.

Мама поджимает губы и качает головой, сдерживая слезы.

– Я всегда хотела только лучшего для тебя, – хрипит она. – Для всех нас.

– Ты хотела самого лучшего для себя, – возражаю я, тыча пальцем в воздух. – Ты вступила в новые отношения, когда земля на могиле отца была еще свежей.

– Потому что, не сделай я этого, меня постигла бы та же участь, что и его, – парирует она, разрываясь от эмоций. – Все скорбят по-разному. Никто не справляется с последствиями трагедии одинаково. Я утопала в горе, и мне нужно было схватиться за что-то новое, что помогло бы мне подняться и окончательно не утонуть. Вот как я справлялась с утратой. Возможно, тебе это показалось бессердечным, но мне это было необходимо. И я думала, ты поймешь. Думала, ты увидишь, как я пытаюсь начать все сначала и создать для тебя хорошую жизнь. Но ты возненавидел меня за это. – Ее губы дрожат, слезы текут по щекам и размазывают макияж. – Я отчаянно пыталась сохранить твое благополучие и стабильность.

– Ты украла меня из единственного дома, который у меня был. От моей единственной настоящей подруги. Ты заменила их, как только представилась возможность.

Она выглядит потрясенной.

– Я не заменяла их, Кэллахан. Как ты мог о таком подумать? – медленно выдыхая, она мотает головой. – Они были для меня всем. А когда ты теряешь все, что у тебя есть, то начинаешь искать то, что заполнит твою зияющую пустоту.

Я сжимаю кулаки.

– Меня было недостаточно, чтобы заполнить эту пустоту?

– Тигренок… – Еще больше слез стекает по раскрасневшимся щекам. – Я пыталась сделать как лучше для нас обоих. Ты все, что у меня осталось. Я хотела найти в себе силы, чтобы вырастить тебя, исцелить, провести через боль, а для этого мне нужно было стать лучшей версией себя. Жить в том доме… – она закрывает глаза от боли, – я не могла. Я не могла там оставаться и подумала, что переезд – к лучшему. Если я плохо справилась с этим… прости, детка. Мне очень, очень жаль. Я почти не помню те месяцы, потому что была полностью опустошена и ослеплена потерей.

В моей груди зарождается едва уловимый намек на сочувствие.

Я знаю, что ей было больно.

Она тоже была опустошена. И я отчетливо помню, как обнаружил ее свернувшейся в позе эмбриона на полу спальни Эммы. Она сжимала в кулаке четки и молилась сквозь рыдания.

Молилась об исцелении, о наставлении.

«Скажи мне, что делать. Просто скажи мне, что делать», – взмолилась она, обращаясь к пустой комнате.

У меня перехватывает дыхание, когда я отвожу взгляд и сцепляю пальцы за головой.

– Ты вела себя так, будто их никогда не существовало, – говорю я с горечью в голосе. – Прямо в этом доме, который никогда бы не стал моим, ты познакомила меня с людьми, которых я должен был называть отцом и сестрой. Ты улыбалась. Ты выглядела счастливой.

Она прикусывает губу, смаргивая слезы.

– Мать делает то, что должна, – шепчет она. – Я не была счастлива… ни тогда, ни сейчас. Я была полна надежд. И хотела, чтобы ты это увидел. Надежд на лучшее будущее, на хорошую жизнь – на то, что хорошая жизнь все еще будет, несмотря на разбитое сердце.

– Ты любишь его?

Она резко вздыхает, глядя на меня затуманенными глазами.

– Конечно, я люблю его. Любовь к кому-то другому не уменьшает той любви, которую я испытывала к твоему отцу или к Эммали. В этом мире есть место для всех. Всегда есть место для большей любви, если ты готов ее принять.

Я не отвечаю. По правде говоря, я не знаю, что сказать. Я не знаю, что и думать обо всем этом. Часть меня понимает. Я понимаю, что люди справляются с горем по-своему, и моим способом было самоизолироваться и наброситься на других, прибегнуть к наркотикам и токсичным порокам. Это ничуть не лучше.

Полагаю, что лучше и быть не может.

Нет лучшего способа пережить худший из возможных сценариев, которые преподносит тебе жизнь. Есть только тот путь, который ты выбираешь. Она выбрала свой путь, я – свой.

Они не совпали.

Что мне выбрать в итоге? Продолжать утопать в своей вине и обиде, чувствуя себя при этом паршиво? Или же открыть свое сердце, собрать осколки нашего с матерью столкновения и отпустить прошлое – что тоже далеко не легкий путь.

Думаю, мне решать, какой дорогой я хочу идти.

Маме не нужно сразу отвечать. Она видит, что я оттаиваю, видит противоречие в моих глазах, поэтому принимает все как есть и кивает в сторону спальни.

– Я хочу тебе