Наконец, butarico, духи, ответственные за дождь у бороро, согласно описаниям, выглядят устрашающе – с клыками и крючковатыми руками, как богиня воды у майя.

В течение первых ночей мы были свидетелями танцев разных кланов тугаре: танец клана пальмовых деревьев, танец клана дикобраза. В обоих случаях танцоры были покрыты листвой с головы до ног, а лица были изображены выше на уровне диадемы из перьев, которая возвышалась над одеянием, так что танцоры казались непомерно высокими. В руках они держали пальмовые ветки или палки, украшенные листьями. Было два вида танцев. Сначала танцоры выступали одни, распределившись на две группы, как при исполнении кадрили, на противоположных концах площадки, и двигались навстречу друг другу с криками «Хо! Хо!», кружась вокруг себя, пока не менялись позициями. Затем в танец вступали женщины, расположившись между танцорами мужского пола. Это была нескончаемая фарандола, которую исполняли, то двигаясь вперед, то топчась на месте под управлением обнаженных заводил, пятившихся и трясущих погремушками, пока другие мужчины пели, присев на корточки.

Спустя три дня обряды прервались. Теперь туземцы готовились ко второму действу: танцу мариддо (mariddo). Группы мужчин принесли из леса охапки зеленых пальмовых веток, с которых сначала оборвали листву, а затем каждый черенок разрезали на куски приблизительно по тридцать сантиметров. При помощи грубых веревок, скрученных из оборванных листьев, туземцы соединяли эти обрубленные палочки в нечто, напоминающее веревочную лестницу длиной в несколько метров. В итоге получились две разные «лестницы», которые смотали в круглые бобины и закрепили их концы. Высота большей бобины составила 1,5 метра, а меньшей – 1,3 метра. Боковые поверхности украсили листвой, поддерживаемой сетью веревочек из плетеных волос. Эти два объекта, соответственно мужской и женский, торжественно перенесли на середину площадки и установили один возле другого. Изготовление мариддо входит в обязанности клана пальм бурити.

К вечеру две группы, состоящие из пяти или шести мужчин, уходят одна на запад, другая на восток. Я присоединился к первой и присутствовал, в пятидесяти метрах от деревни, при их приготовлениях, скрытых от публики завесой деревьев. Они покрывали себя листвой и прикрепляли диадемы, как танцоры накануне. Но в этот раз тайное приготовление объяснялось их ролью: как и другая группа, они представляли души умерших, пришедших из деревень востока и запада, чтобы принять нового покойника. Когда все было готово, они направились, насвистывая, к площади, где группа с востока их опередила (как происходило бы и на самом деле, поскольку одни символически поднимались по реке, тогда как другие спускались по ней, идя быстрее).

Робкой и неуверенной походкой они в совершенстве выражали свою природу теней; я думал о Гомере, об Улиссе, вызвавшем духов погибших героев кровью жертвенных баранов. Но тот же час обряд оживился: мужчины хватали мариддо (тяжелые, потому что были сделаны из зеленой листвы), поднимали их на вытянутой руке и танцевали с этой ношей, пока, изнуренные, не позволяли сопернику у них ее вырвать. Сцена не имела больше изначального мистического характера: это была ярмарка, где молодежь демонстрировала свои мышцы среди пота, толчков и шуток. И тем не менее эта игра, похожие варианты которой известны у родственных племен – например, бега до падения у индейцев жес бразильского плоскогорья, – имеет здесь вполне религиозное значение: в веселом беспорядке туземцы чувствуют, что играют с мертвыми и заслуживают право остаться среди живых.

Это огромное противопоставление между мертвыми и живыми выражается, прежде всего, разделением жителей деревни во время обрядов на актеров и зрителей. Актеры – это преимущественно мужчины, которым покровительствует тайна общего дома. Таким образом, в плане деревни нужно признать значение еще более глубокое, чем то, которое нам представлено в социологическом отношении. В случае смерти каждая половина играет поочередно роль живых или мертвых одна по отношению к другой. Но это попеременное исполнение ролей отражает другое, где роли даны однажды для всех: мужчины, объединившись в братство, baitemannageo, символизируют общество душ, тогда как хижины в окружности – это собственность женщин, которые отстранены от участия в священных обрядах и могут только наблюдать со стороны – представляют общество живых с закрепленным за ними местом жительства.

Таким образом, сверхъестественный мир делится на владения жреца и колдуна. Последний является владыкой небесных и земных сил, начиная с десятого неба (бороро верят в множество расположенных друг над другом небес) до глубин земли; силы, которыми он управляет – и от которых зависит, – расположены согласно вертикальной оси, тогда как жрец, проводник душ, заведует горизонтальной осью, которая объединяет восток с западом, где находятся две деревни мертвых. Многочисленные свидетельства, которые неизменно подтверждают происхождение тугаре от бари, чера от проводника душ, наводят на мысль, что деление на половины также выражает эту двойственность. Поразительно, что во всех мифах бороро герои тугаре выступают как творцы и демиурги, а герои чера – как усмирители и распорядители. Первые ответственны за существование воды, рек, рыб, растительности и изготовленных предметов; вторые организовали порядок в мире; они избавили человечество от чудовищ и определили для каждого животного его особую пищу. Есть даже миф, который рассказывает, что верховная власть принадлежала некогда тугаре, которые отказались от нее в пользу чера, как будто местное мышление так объясняет переход от бушующей природы к обществу, приобщенному к культуре.

Становится очевидным парадокс, который позволяет назвать «слабыми» чера, обладателей политической и религиозной власти, и «сильными» тугаре. Последние более близки к физическому миру, а первые к человеческому, который все же не является сильнейшим из двух. Общественный уклад не может вступать в конфликт с космической иерархией. Даже у бороро возможно победить природу, только признавая ее господство и ее влияние на человеческую судьбу. В их общественной системе нет выбора: мужчина не сможет принадлежать к той же половине, что его отец и сын (поскольку принадлежит к половине матери), он относится к той же половине, что его дед и его внук. Если чера хотят оправдать свою власть родством с героями-основателями, они в то же время соглашаются отдалиться от них на поколение. По отношению к древним предкам они становятся «внуками», тогда как тугаре «сынами».

Но находясь во власти логики своей системы, являются ли индейцы на самом деле теми, кем себя считают? В конце концов, я не могу избавиться от чувства, что ослепительный метафизический котильон, на котором я присутствовал, сводится к довольно мрачному фарсу. Братство мужчин хочет представлять мертвых, чтобы дать живым иллюзию визита душ. Женщины исключены из обрядов и введены в заблуждение относительно их истинной природы, вероятно, чтобы утвердить разделение, которое дает им преимущество в вопросах наследования рода и жилья, оставляя мужчинам таинства религиозных мистерий. Но их легковерие, реальное или вымышленное, имеет также психологическую функцию: наполнять в интересах обоих полов эмоциональным и духовным содержанием игру марионеток, за чьи веревочки в противном случае мужчины тянули бы, быть может, с меньшим старанием. Ведь и мы поддерживаем в детях веру в Рождественского Деда не потому, что хотим обмануть их: их горячая вера согревает нас, помогает нам обманывать самих себя и верить, поскольку они в это верят, что мир бескорыстной щедрости имеет право на реальное существование. Но тем не менее люди умирают и мертвые никогда не возвращаются; и все формы общественного уклада сближают нас со смертью в той степени, в какой они уносят с собой что-то, ничего не оставляя взамен.