моют. Как это хорошо, что о тебе заботятся, даже если тебе нужно в туалет, а после – перенести самые унизительные для человека, но необходимые процедуры. Ты тогда понимаешь, что все это естественно. И совсем не затрагивает твоего достоинства. Оно остается в нас неприкосновенным. Мы в любом случае, Lastotschka, уже давно на три четверти пребываем в потусторонности. Только эта потусторонность есть часть нашего мира. Который всеми своими фибрами укоренен в ней. И, как дерево, высасывает из нее питательные соки. Так что я подумал о путевом сообществе умирающих, которое даже не нуждается в Аллахе. Ведь чудо в том и состоит, что фибры такого сообщества – это не только корни, но одновременно и кровеносные сосуды, и сухожилия, и все нервы. Что все это существует само по себе и возникает – просто чтобы быть.

Какое это хорошее чувство, опустошенность. Быть опустошенным. Быть вычерпанным. Вычерпав, уже вычерпав всё.

Это помнить.

33°38´ с. ш. / 12°56´ з. д

Но в общем и целом мое решение было разумным. Правда, проблема состоит в том, что надо как-то обосновать это не-вставание с постели. И особенно – если ты не говоришь. Тогда обосновывать придется с помощью мимики.

Но если человек неделями тренировался, чтобы лицо его оставалось совершенно неподвижным, он в конце концов уже и не знает, как такое вообще делается. А я тренировался месяцами – хотя бы потому, что мой визитер был для меня обременителен. Впрочем, в последнее время мне даже очень приятно, когда кто-то сидит со мной рядом.

Но это лишь с той поры, как я узнал, к кому я в действительности отношусь.

Значит, неверно, что мы друг друга не распознаём, а лишь понимаем? Записал ли я это когда-то именно так? Правда в том, что только я не распознавал других. Они же, напротив, распознавали меня сразу, даже клошар-клабаутерман. Так что, возможно, все, что связано со ста сорока четырьмя, было лишь выдумкой мсье Байуна – чтобы меня подготовить.

Я помню, как он мне сказал: теперь, мол, черед дошел и до него. Почти точно в этом месте, только немного севернее. Я и сейчас слышу, как он говорит, стоя возле леерного ограждения на палубе юта. Он глянул в сторону Северной Африки и сказал: «Я чувствую запахи родины. Моя жизнь завершила свой круг». Потом он, старый друг, зажег сигариллу. Она уже сколько-то времени торчала между его кривыми зубами, но холодная. Так что я подумал – он уже свободен. И немножко позавидовал ему.

Мы и в самом деле на уровне Марокко. Нам достаточно было бы повернуть руль чуть дальше на восток. И тогда мы могли бы встать на якорь не в Лиссабоне, а в красивой гавани Танжера. Как мы и сделали два года назад. Или три, четыре. Или только в прошлом году? Я уже не помню.

Но он просто продолжал жить.

Поэтому я наконец понял, почему он отдалился от людей и подпускал к себе только сеньору Гайлинт. Ей позволялось даже заходить к нему в каюту.

Понадобилась еще половина Средиземного моря, прежде чем проявилась готовность позволить ему уйти. А может, он просто не захотел больше принимать пищу. Но доктор Бьернсон не такой человек, чтобы допустить нечто подобное, даже если доктор Гилберн принял сторону мсье Байуна. Потому что существуют законы. Доктор Бьернсон ссылался на них и сделал внушение горничным, чтобы те следили за их выполнением. Даже если они придерживались другого мнения, чем директор отеля, его инструкции они должны были выполнять. Иначе их уволили бы. И тогда в Молдавии или в Украине их семьям нечего было бы есть.

Только сегодня я распознаю всю подоплеку тогдашних событий и могу соединить фрагменты в одну целостную картину. Особенно хорошо я понимаю Татьяну.

Однако в последнее время проблемой стала сеньора Гайлинт. Ведь, хотя она знает, каким счастливым ты меня делаешь, она подбирается ко мне все ближе. Я имею в виду, пытается подобраться. Иногда она кладет мне на плечи шарф, так что я невольно чувствую ее дыхание, не-прельстительное для меня. Иногда – даже руку. А недавно она меня поцеловала. Не в губы, нет, но очень близко к этому. Кроме того, она взъерошила волосы у меня на затылке. Я вообще не знал, что мне делать.

Как она может пытаться соблазнить меня, вопреки тебе? Искушать меня, Lastotschka? Ведь тому, что делает возможным наш с тобой союз, противоречат уже красные волосы сеньоры Гайлинт. Их, если выражаться точнее, сочность. Между нами с тобой, Lastivka, в любом случае исключено – так сказать, естественным образом – все, что выходит за пределы игры на рояле. Потому-то я и могу от всего сердца радоваться, когда вижу тебя вместе с твоим другом. Это, чтобы ты правильно меня поняла, дает мне ощущение уверенности. Потому что не приходится опасаться, что ты ждешь чего-то такого, чего я уже давно не могу дать. К примеру, как бы я мог еще раз стать отцом, на что ты вправе притязать, я имею в виду – на то, чтобы стать матерью? Тогда как вопрос о том, чтобы родителями стали сеньора Гайлинт и я, даже не стоиґт, поскольку и она уже вышла из соответствующего возраста. Так что моя исчерпанность ее не интересует. Когда она приближается ко мне, она не должна даже в отдаленнейшей перспективе задаваться вопросом, сможем ли мы осилить такое. Я имею в виду, еще раз заполучить такое маленькое существо. Потом вырастить его, пройти вместе с ним через школьные годы и все это время о нем заботиться. Для нее, в отличие от тебя, речь идет только обо мне.

Но при этом по ней заметно, что она отнюдь не утратила женских потребностей – вокруг нее увиваются поклонники, ею восхищаются. Ты только посмотри, прости меня, на ее груди! Груди валькирии, почему это вдруг пришло мне в голову? Как мог бы я им противостоять? Тем не менее она меня домогается. И понимаю это не только я.

Лишь поэтому она добилась для меня разрешения играть на рояле. Она хочет, чтобы я чувствовал себя обязанным. Конечно, она сразу заметила, что это было с ее стороны ошибкой. Поэтому она только притворялась, когда воскликнула: «Замечательно!» Притворялась умно, как это свойственно женщинам, когда они чего-то хотят. Поэтому она ни в коем случае не должна была показать свою ревность. Ведь она знает не хуже меня, как губительно для нервов такое чувство. В