жаргон, поскольку именно язык остался, в отличие от реальности, непреодоленным, хотя именно он в пространстве лагеря служил инструментом преодоления всех образных, предметных и языковых данностей. К. Доерр, собравшая свидетельства бывших заключенных, отмечает, что «язык геноцида» сильнее всего отбрасывал последних в прошлое, которые даже спустя десятки лет после освобождения предпочитали, вспоминая о лагере, передавать только коннотативный смысл слов или фраз, избегая лишний раз прикосновения к подлинной лагерной лексике. Последняя ранила память говорящего, но была не только бессильна передать другим пережитый опыт – она превращала рассказанное в этнографию лагеря. Не случайно, как отмечает Доерр, некоторые выжившие предпочитали обычному языку язык искусства, считая, что он точнее передает переживания[535]. Таким образом, мы видим, что язык после освобождения оставался единственной действующей семиотической структурой лагеря, вынесенной за пределы ограды и функционировавшей долгое время. Важнейшая функция этой структуры была осуществлять семантическую связь между бывшими узниками, а также между прошлым и настоящим носителя языка, служить стигматизатором памяти.

Абсурд

Абсурдные ситуации, абсурдистский язык, с которыми приходилось сталкиваться заключенному, и в целом абсурдистская реальность играли важную роль в деле уничтожения личности и ее десоциализации в пространстве лагеря. В значительной степени Концентрационный мир держался на идее, которая была воплощением абсурда, – виновности человека, его заключения и его уничтожения по принципу национальной принадлежности. Все остальное было необходимым развитием этого абсурда, хотя и не всегда было связано с первопричиной логически. Большинство ситуаций, с которыми сталкивался заключенный в лагере, представляли собой совершенно алогичную реальность, «невозможную фигуру», которая не могла существовать по другую сторону колючей проволоки.

Не случайно, как уже говорилось выше, Д. Агамбен вводит термин «апория Освенцима», которая «заключается в несовпадении исторических фактов и правды, несовпадении констатации и понимания»[536]. Это ситуация, когда мыслительное усилие, направленное на осознание происходящего, невозможно, так как осознание приводит к неизбежной гибели самого осознающего. Причем это касается не только узников, но и эсэсовцев. «Нам перевели один разговор между охраной, – вспоминает узница Освенцима А. Касьянова, – хорват спрашивает немца: «Неужели вам не жалко, ведь это же люди?» Немец отвечает: «Если бы я хоть на минуту представил, что это люди, я бы с ума сошел»[537]. То есть Концентрационный мир – это пространство неразрешимого конфликта предельно, физически ощущаемого бытия с полной неспособностью осознания этого бытия.

Этот конфликт точно описал К. Цетник: «В лагере смерти все было так странно, нереально, оскорбительно и потрясающе, что никакие клеймящие позором определения, вроде: рабское существование, каторжная жизнь, неестественная смерть и тому подобное, – никак не могут быть употреблены применительно к такой неправдоподобной действительности. Даже время там не существовало в том понимании, в каком оно существует здесь, на планете Земля. Каждая ничтожная доля мгновения в этом месте проходила в другом измерении времени. У жителей той планеты не было имен, они не имели родителей и не имели детей. Они не были одеты подобно тому, как одеваются люди здесь, они дышали по иным законам природы. Они не жили по законам здешнего мира и умирали также не по его законам»[538].

Для начала следует напомнить о разнице между лагерем и тюрьмой, о которой подробно говорилось выше. Для нас сегодня благодаря нашей информированности разница между концентрационным лагерем и тюрьмой почти очевидна. Те же, кто попадал в лагерь, воспринимали его именно как тюрьму, так как другого пространства лишения свободы они не могли себе представить, поскольку такого пространства не существовало до начала Концентрационного мира. Безусловно, концентрационные лагеря существовали уже в годы Первой мировой войны, однако они имеют лишь терминологическое сходство и некоторым образом совпадают в деталях с тем, что видели вокруг себя узники нацистских лагерей. Таким образом, первая абсурдная ситуация была налицо: человек вел себя в лагере как в тюрьме и действовал как заключенный, а не как смертник. Однако это приводило к обратному эффекту – эскалации насилия и необходимости для узника на ходу разобраться, куда он попал. С этого начинался путь в абсурдистскую реальность лагеря.

Прежде всего, само расположение лагерей в окружении красивых лесов (как Бухенвальд, например, который располагался на месте рощи, куда любил ходить Иоганн Вольфганг Гёте, – в центре территории лагеря и сейчас есть пень от «дуба Гёте», под которым поэт, по преданию, отдыхал), вблизи старинных городов и поселений, мимо которых везли и гнали узников, звездное небо над головой являлись чудовищным, невозможным контрастом того, что происходило в лагере. З. Градовский, находившийся в Освенциме, в своих «Записках» обращается к луне со словами упрека: «Я больше не хочу видеть ее сияния, потому что она только усиливает мою тоску, только заостряет мою боль, только умножает мои мучения… К чему и зачем приходишь ты, жестокая и чуждая мне Луна, зачем мешаешь людям хоть немного насладиться счастьем в их забытьи? Зачем ты пробуждаешь их от тревожного сна и освещаешь мир, который уже стал им чужим и куда они уже больше никогда, никогда в жизни не смогут попасть! Зачем ты появляешься в своем волшебном великолепии и напоминаешь им о былом – о котором они уже навсегда забыли? Зачем ты озаряешь их своим царственным светом и рассказываешь им о жизни, о счастливой жизни, которой еще живут какие-то люди – там, на земле, куда еще не ступала нога этих извергов? Зачем ты шлешь нам свои лучи, которые превращаются в копья и ранят наши кровоточащие сердца и измученные души?.. Почему, Луна, ты думаешь только о себе? Почему ты с таким садизмом стремишься досаждать им, когда они уже стоят на краю могилы, и не отступаешь, даже когда они уже сходят в землю? И тогда – стоя с распростертыми руками – они шлют тебе последний привет и смотрят на тебя в последний раз. Ты знаешь, с какими мучениями они сходят в могилу – и все из-за того, что они заметили твой свет и вспомнили твой прекрасный мир?»[539] Таким образом, контраст окружающего мира, природы и мира лагеря был длящимся кошмаром, избавиться от которого было невозможно.

Сразу после прибытия в лагерь, как уже говорилось, происходило переодевание узников, которое нередко представляло собой фантасмагорию. Одна из узниц вспоминает: «Нас страшно избили, раздели, затолкали в душевые кабины, обрили наголо, а потом кинули кучу какого-то тряпья, без разбора каких-то размеров. Была зима, и стоял страшный холод, а нам почему-то бросили груду летней одежды. Полным женщинам достались узкие короткие платья, бывшие когда-то элегантными. В качестве головного убора могла оказаться вдруг шляпа с атласной лентой или букетиком