Подруги вышли и затворили за собой дверь. Доктор Халле крутанулся на кресле, чтобы посмотреть в окно. На деревьях проклюнулись молодые листочки: кроны напитались весной. Живую изгородь оросили зеленые брызги. Врач представил, как в грозовой тьме эти две девушки с песней разгуливали под струями дождя, и вспомнил, как сам тоже однажды сбежал.

— Как дети! — воскликнул он.

В его голосе звучала досада, смешанная с восхищением и мелкими крупицами зависти.

— А где Кармен? — спросила у Деборы Карла. — Хочу ей рассказать, что у нас все в порядке. Она видела, как мы уходили, а потом наверняка прознала, что было дальше.

— Понятия не имею. Я ее не видела.

Они задали тот же вопрос медсестре.

— Кармен забрали домой. Вчера вечером увезли.

— Мы думали, отец просто повидаться с ней приезжал.

— Так и было, — подтвердила сестра, — но, как видно, пересмотрел свои планы. Я знаю одно: вчера она с ним уехала часов в семь. — Ее тон ясно говорил, что вопросов больше задавать не следует, и подруги заговорили с больными.

— Терри, ты вчера Кармен видела?

— Ага… видела.

— А что случилось-то?

— Она вышла из повиновения.

Дебора с Карлой, вновь переглянувшись, поежились от причуд этого мира и от похвалы доктора Халле, еще звучавшей у них в ушах.

— Мои родители… — заговорила Дебора.

Она знала: они видели от нее больше ненависти, чем любви, но оставили ее здесь. Оставили ее здесь, хотя за долгое время так и не заметили ни малейшего улучшения. Они никогда не требовали от нее срочно выздороветь, чтобы спасти родительскую репутацию. Дебора опустила взгляд и обнаружила, что руки ее вновь жестикулируют, как в Ире, страстно, подсказывая слова для выражения мыслей. Карла, закупоренная у себя в клетушке и отгороженная от посторонних глаз, нашла собственные, особые слова:

— Мои предки дали мне свободу. Кармен ни единого шанса не оставили, а мне…

До Деборы дошло, что борьба за ее здоровье оплачена родителями. Они могли бы забрать ее сразу, как только поняли, что лечение не приносит быстрых результатов. А они верили в будущее, которое, возможно, не сулило им никаких похвал.

— Карла… если бы я не боялась этой свободы до полусмерти, то была бы так благодарна!

Смертельно бледная, с окоченевшими пальцами, надев сиреневое платье в цветочек, совсем не подходящее для тигрицы, во втором отделении появилась Элен. Ее «нормальная» улыбочка смахивала на мину-растяжку. Услышав от Карлы и Деборы, что они рады ее видеть, она обозвала их лицемерками и вруньями, а сама еле заметно показала настоящую улыбку за притворной; им сразу стало ясно, что она не покинула своего тела; как было этому не порадоваться?

После восстановления поблажек ее записали на трудотерапию. Дебора тоже пошла с ней в мастерскую, памятуя, что это пшеничное поле, а охотник мгновенно вскидывает ружье. Учитывая бурное прошлое Элен, о котором до сих пор ходили легенды, ружье могло превратиться в мортиру.

Карла с утра отправилась на терапию к своему лечащему врачу и появилась только к ужину. Она бесшумно вошла в коридор, где сидели Дебора с блокнотом для эскизов и Элен в бигуди.

— Деб… насчет Кармен.

Она протянула подруге газетную вырезку. Во втором отделении печатная продукция была под запретом, но подпольная торговля шла вполне бойко.

Дебора спрятала полоску бумаги между страницами блокнота, успев пробежать глазами заголовок: «Самоубийство дочери магната». Держа блокнот так, чтобы со стороны ничего было не заметно, Дебора начала читать. В заметке со всеми подробностями описывалось, как человек пустил пулю себе в ухо.

— Вы ее знаете? То есть знали? — спросила Элен. — Долго она тут сидела?

— Достаточно, чтобы научиться выходить из повиновения, — ответила Карла.

— А ведь могла бы выкарабкаться, — без выражения отметила Дебора, поднимаясь с пола.

— Ох, Деб, откуда такая уверенность?

— Ты ведь не для того это сказала, чтобы слегка себя помучить? — с горечью спросила Элен.

— Я же не о себе говорю «могла бы выкарабкаться», а о ней.

На их голоса из других помещений потянулись больные. Все знали, о чем идет речь, и по отделению пробежали волны. Рядом наготове стояли сестры, не понимая, что лучше: вмешаться или промолчать. Дебора почувствовала, что напряжение возникло не столько из-за самоубийства Кармен, сколько из-за конфликта между цинизмом, свойственным каждой из них, и слепым, слабым желанием бороться.

К своему удивлению, Дебора невольно заняла сторону маленького «быть может», но не решалась поделиться этой мыслью ни с одной из собеседниц — обе отличались от других пациенток «двойки» и своим здравомыслием, и страхом.

— Слушай, Деб, ты же сама говорила, что Кармен вот-вот взорвется и размажется по потолку, — заметила Карла.

Дебора посмотрела на Карлу, подозревая, что та пытается удержать ее от неосторожных суждений, способных вбить между ними клин.

— Кармен могла бы выкарабкаться, вот и все. У нее была нормальная, здоровая болезнь.

— Сама себе противоречишь!

— Это невозможно!

— Разве?.. Вдумайтесь… болезнь с нормальными, жесткими мучениями, очевидная, которая не прячется за привлекательной поверхностью и не обманывает врачей притворством.

Повисло неловкое молчание, и Дебора волей-неволей уставилась на Линду, «психолога-самоучку», начитанную, щеголявшую терминологией, но безрассудно недальновидную в своей надежде отгородиться словами от боли. Напуганная этим взглядом и таким определением, Линда гневно бросила:

— Курам на смех… Ты просто вербализуешь свои защитные силы.

Дебора попыталась выразиться яснее, в более практическом смысле.

— Посмотрите на тех, кто поступает в мужское отделение первичной госпитализации: все разумные, как на подбор, «вменяемые», остроумные. Персонал в них души не чает, просто по-человечески, но они попали сюда и сидят здесь годами — никто и ничто не может им помочь. Они, похоже, не очень-то страдают, потому что ничего особенного не чувствуют. Их болезнь — болезненная. А возьмите мисс Корал с «четверки»: хоть и больная, но чувствительная, она борется, живет…

Голос ее угас перед лицом всеобщего гнева и недоверия, но внезапно она вновь ощутила ту же тихую мощь открывающегося мира, которую прочувствовала тогда на «четверке». Только сейчас это ощущение пришло более настойчиво и страстно.

— Кто живет, тот борется, — продолжила Дебора. — Это одно и то же. Я все равно считаю, что Кармен могла выкарабкаться.

Тут спор прервала медсестра; Дебора обвела глазами окружавшие ее лица и встретила только злобу. Уж слишком чувствительный нерв задела ее фраза. Нерв отделения номер два — отчаянную надежду, что фальшивое «все хорошо, все хорошо» сбудется для каждой: чтобы надежда сбылась, нужно лишь подольше притворяться. Неужели «снаружи» от страха так же цепляются за эту условность?