— От тебя по всей клинике звон, — сказала Карла перед отбоем.

— Удивляешься, как я, такая заноза, дожила до этих лет?

— Я буду по тебе скучать, Деб.

В ирской дали ударила пушка.

— В каком смысле? Почему?

— Выписываюсь я — хочу еще одну попытку сделать.

Страх обрушился на Дебору резко, как пощечина, и застал ее врасплох, но уроки Фуриайи не прошли бесследно — содрогнувшись, она все же задалась вопросом: это страх за себя или за Карлу? Мир переманил мою подругу? Не оттого ли я боюсь, что вскоре и мне придется отсюда уйти?

Отчасти это был все тот же страх, из-за которого другие отшатнулись, когда она дала определение «нормальной, здоровой болезни». Дебора грустно улыбнулась.

— Сильная штука эта терапия, — заметила Карла, — если мы с тобой на целую милю в город удрали. Я буду подыскивать такую работу, где не придется торчать в тесной каморке. Может, надо было раньше об этом подумать. — В ее голосе звучали боязнь и усталость.

— Я тоже буду скучать, — выдавила Дебора.

— Может, и ты вскорости выйдешь.

Дебора хотела ответить «А как же!», но понимала, что ее страх тут же начнет переводить слова на какой-нибудь другой язык, а потому промолчала. Страх окутывал ее, как туман.

Больная, занявшая место Карлы, мягкая и великодушная жертва многолетнего расстройства памяти, прошла через добрый десяток лечебниц. Память ей стерли, но болезнь от этого не прошла. Новенькая приписывала себе десятки совершенно разных пар родителей.

— У нас всегда была музыкальная семья… — туманно заявляла она. — Мой отец… Падеревский[12], а мать — Софи Такер[13]. Поэтому я такая нервная.

Деборе она понравилась, и вскоре они перестали обсуждать семейные дела и, в частности, трения других ее родителей — Греты Гарбо и Уилла Роджерса[14].

Жажда нового мира, проснувшаяся в Деборе, подталкивала ее все дальше. В коридоре и в мастерской трудотерапии она старалась занять место рядом с практикантками, чтобы послушать их рассказы. Интересовалась, как они живут, есть ли у них родня, что они планируют делать после завершения учебы. Узнав, как получают разрешение на выход в город, она смотрела, втягивала запахи, наблюдала за сменой времен года.

Эта жажда гнала Дебору даже туда, где никто не горел желанием ее видеть. Чтобы втянуться в общественную жизнь города, она записалась в два церковных хора, а потом еще расспросила проповедника методистской церкви о молодежном клубе. Оба они знали, что в клуб ее не примут: клиника и душевнобольные пациенты давно вызывали у этого небольшого, изолированного сообщества только страх и насмешки. Зато усталые, тихие женщины из церковного хора не брались измерить или хотя бы предположить, сколь сильно поглощена мирскими делами прибившаяся к ним девушка. Притом что с ней никто не общался, она приходила раз за разом. Из нее делали невидимку, но она все равно приходила.

В конце концов, преодолев страх, волнение и тревогу, собрав в кулак упрямство и волю, Дебора подала заявление на самостоятельный выход за пределы больничной территории. Машина заработала, пришел ответ, и на лице своей соседки по палате Дебора прочла те же чувства, какие испытала сама в отношении Карлы, а до этого — Дорис Риверы: благоговение, страх, злость, зависть, но в первую очередь — сокрушительное одиночество.

— Ну и уходи, мне-то что? — сказала ее соседка. — Сама знаешь, я не больная, меня здесь насильно никто не держит. Я собираю материал для диссертации. Скоро закончу, подхвачусь — и поминай как звали.

Когда Дебора зашла попрощаться, та посмотрела на нее как на незнакомку.

В отделе социальной поддержки имелся список городских адресов, где сдавали жилье амбулаторным больным. Насколько знала Дебора из больничных сплетен и из своих вылазок в город, по большей части это были убогие, темные комнатушки, принявшие на себя позор прокаженных, которые там селились…

— Есть пара новых адресов, куда мы еще никого не направляли. Далековато, правда: на другом конце города.

Зажмурившись, Дебора ткнула пальцем в список.

— По закону мы обязаны засвидетельствовать…

— Да, я знаю, — перебила Дебора и с содроганием вспомнила, как ее возили в больницу Святой Агнессы по поводу травмы лодыжки («Там у вас буйные?»).

— Я должна тебя проводить до места, — сказала сотрудница отдела. — Так положено…

Они стояли рядом у входа в обшарпанный дом; им открыла хозяйка. Дебора пристально вглядывалась в ее лицо, ища признаки настороженности и замкнутости, а сопровождающая тем временем давала необходимые пояснения. Престарелая хозяйка слушала вполуха. Дебора даже усомнилась, понимает ли старушка, что ей втолковывают.

Когда провожатая умолкла, хозяйка жестом пригласила их войти:

— Надеюсь, комнатка вам понравится.

— Ваш адрес нам дали в психиатрической клинике. — Провожатая отчаялась достучаться.

— Вот как?.. Ну что ж, смотрите: эта комнатка посветлее, а другая ближе к удобствам, сами понимаете.

После ухода сопровождающей хозяйка только сказала:

— Очень прошу, не засоряй унитаз, он старый и чуток привередливый.

— Ни за что в жизни, — заверила Дебора.

Оказалось, хозяйка, миссис Кинг, была приезжей и не трепетала перед жупелом «Здешних Мест». В умах большинства горожан сохранялось боязливое презрение, рожденное массой инцидентов и жутких историй. Дебора не раз видела, как матери запрещали детям приближаться к «Капитану», который некогда служил на флоте и сам с собой разговаривал на ходу. В отношении Деборы, у которой был, так сказать, более осмысленный вид, горожане не испытывали такого страха. Равно как и других эмоций. Притом что Дебора ходила в церковь на спевки, посещала школьный кружок рукоделия и даже молодежный клуб выходного дня («Приглашаются все желающие»), ей лишь вручали томик псалмов, предоставляли доступ к швейной машинке, показывали карту местности и бросали «добрый вечер» и «до свидания». Все были с нею очень вежливы, она отвечала тем же, но люди отгораживались от нее стеной.

— Тому виной город или моя физиономия?

— Видимо, и то и другое, — отвечала Фуриайя. — Впрочем, твое лицо, по-моему, в полном порядке… разве что при знакомстве с новыми людьми на нем отражается некоторая тревога.

Дебора и доктор Фрид работали без воодушевления: просто выполняли дневную норму умственного труда, поскольку новые свободы повлекли за собой новые коллизии с прошлым.