— Я хочу, чтобы ты еще раз оглянулась назад, в прошлое, — начала Фуриайя, — и сказала мне, пробиваются ли сейчас лучи света сквозь ту серость, о которой мы с тобой говорили.

На Дебору нахлынули воспоминания. В царство упадка и бед, которому, казалось, нет конца и края, теперь волшебным образом проникали солнечные блики.

— Да… да… вижу! — улыбнулась она. — Вроде бы мне даже вспоминаются целые дни, залитые солнцем… и был еще год, когда мы жили в своем доме, пока не вернулись в Чикаго… и у меня была подружка… как же я могла забыть!

— У тебя была подружка?

— До переезда сюда… и между прочим, не какая-нибудь загубленная, ей только нужно было привыкнуть к новшествам городской жизни. Начинала она как все, к кому взывает нганон… одинокая, иностранка… но она быстро приспособилась и осталась нормальной… то есть не загубленной!

— В последние годы ты получала о ней какие-нибудь вести?

— Да, конечно! Она поступила в колледж… почему я раньше о ней не вспоминала?

— Когда ты была серьезно больна, вспомнить друзей или солнечные лучи можно было, только изменив всю картину мира, а она не допускала никаких перемен. Если человек отрезает себя от мира, на то всегда есть веская причина, и не одна. Теперь, когда ты вернулась в этот мир, у тебя появилась возможность вспомнить и то, что соседствовало с тьмой. А тьма казалась тьмой главным образом потому, что она противостояла свету любви и причастности к истине.

— Но Ир был прекрасным и тоже истинным, да и недостатка в любви там не было…

— Дело не в языке и даже не в богах, — ответила Фуриайя, — а в их власти отгораживать тебя от мира, чем и является болезнь.

— До чего же приятно побродить вместе с Лактамеоном, когда он в добром расположении духа! После кружка рукоделия, где меня никто не замечает, после репетиции хора, в котором я всем чужая, так здорово прогуляться до дому с тем, кто умеет смеяться, дурачиться, превращаться в красавца и читать стихи, от которых наворачиваются слезы, а взгляд устремляется к звездам.

— Ты сама понимаешь — понимаешь ведь, правда? — что сотворила его из себя: из своего собственного чувства юмора, из своей красоты, — мягко проговорила Фуриайя.

— Да… теперь понимаю. — Признание далось непросто.

— Когда ты в последний раз все это видела?

— То есть своими глазами?

Фуриайя кивнула.

— Да я, наверное, всегда это видела, особенно издали, с безопасного расстояния, но в течение многих лет это лишь приближалось. На прошлой неделе я тайно смеялась с Идатом и Антеррабеем. Они взяли стихотворение Горация и положили на хоральную музыку, а когда запели, я сказала: «Этот текст я знаю наизусть от начала до конца». И Антеррабей ответил: «Еще бы!» А потом мы стали пикироваться — шутили и в то же время подкалывали друг друга, и я сказала: «Научите меня математике», а они засмеялись, но признали, что я уже обошла их своими знаниями. Потом у нас возникла перебранка, мы сыпали оскорблениями, но и хохотали, и старались побольнее ранить. Тогда я и говорю Антеррабею: «Не моим ли пламенем ты горишь?», а он: «Разве игра не стоит свеч?» Я спрашиваю: «Тебе хватает и света и тепла?», а он: «На твой век мне хватит». А я ему: «На весь век? Навсегда? Это спорная территория, твоя территория».

— А понимаешь ли ты теперь, что Синклит был критикой отдельных участков твоего собственного разума? — спросила Фуриайя.

— Мне страшно, до сих пор страшно, что Избранные могут оказаться всамделишными. Вот бы научиться прогонять их по своему хотенью.

Фуриайя напомнила ей, сколь беспощадны были Избранные и какими неприглядными долго-долго оставались боги. Только теперь, когда она стала с ними бороться, они начали искушать ее остроумием и поэзией, потому как с привлекательными духами бороться куда тяжелее.

Пока у Деборы в памяти сохранялся свет, Фуриайя спросила:

— А как поживает твоя новая подруга — Карла? Вы с нею видитесь? — И Дебора стала рассказывать о том странном происшествии.

В последнее время они с Карлой виделись редко, но при каждой встрече между ними возникала особая душевная близость. Вероятно, им было бы нетрудно подружиться и в других обстоятельствах, но, поскольку они вместе лечились и теперь с боем выкарабкались, их привязанность освещалась ореолом начала жизни и новой борьбы. Днем Карла работала где-то лаборанткой, а вечерами вынужденно знакомилась с новыми веяниями, которые прошли мимо зарешеченных окон за пять лет ее болезни и три госпитализации.

Их сблизило схожее прошлое, множество страхов и хрупких, призрачных надежд, но со временем Дебора стала замечать, что при любом упоминании ее занятий рисованием и других нынешних интересов Карла едва заметно менялась. Лицо ее как-то ожесточалось, манера держаться становилась прохладнее. Прежде это не бросалось в глаза, поскольку из-за их недуга тонкие эмоции терялись в мире душевного хаоса, насилия и обманов, исходящих от всех ощущений и органов чувств. Но в один прекрасный день мир прояснился до такой степени, что Дебора, заведя разговор о творчестве, увидела отчуждение подруги. На фоне их новой жажды опыта и реальности эта непонятная отстраненность выглядела особенно явственной. Дебора не могла припомнить, чтобы Карла хоть когда-нибудь рассматривала ее работы, но на «четверке» наверняка видела с трудом раздобытые не без ее участия клочки бумаги, сплошь покрытые рисунками. Наверное, Карле они просто-напросто не понравились, по дружбе она держала язык за зубами и оттого злилась. Поэтому Дебора решила не вдаваться в подробности своего увлечения. В этом новом мире открылось так много интересного им обеим — стоило ли толкаться именно у этого окошка?

В минувшую субботу перед сном Дебора представляла, как будет рассказывать Карле про новую квартирантку и про хозяйского зятя. Ей приснился сон.

Как будто ее окутала зимняя ночь. В иссиня-черном небе зябко мерцали звезды. Над ослепительно-белыми холмами, открытыми всем ветрам, росли тени надвигающегося бурана. Под ногами хрустел наст, а Дебору занимали мерцающие звезды, и снежные блестки, и навернувшиеся на глаза холодные слезы. Какой-то глубинный голос произнес: «Тебе известно, правда, что звезды — это не только свет, но и звук?»

Прислушавшись, она различила колыбельную, которую напевали звезды, и хор этот был столь прекрасен, что она разрыдалась.

Все тот же голос приказал:

— Посмотри вдаль. — Она вгляделась в линию горизонта и услышала: — Видишь, там изгиб, кривизна. Нынче кривая темноты и скрытого ею пространства — это кривая истории человечества, где каждая отдельно взятая жизнь, с зарождения до смерти, образует свою дугу. Вершина этой кривой и есть поворот истории, а в конечном итоге — рода человеческого.

— Как узнать, где находится моя дуга? — умоляюще спросила она. — Смогу ли я выстоять под натиском века?

— Где твоя дуга, не скажу, — отвечал голос, — но могу показать, где дуга Карлы. Копни вот этот сугроб. Дуга ее зарыта и заморожена… Копай поглубже.