Джейсон хотел вспомнить выражение ее лица в тот день рождения, когда, собрав все свои сбережения, повел ее кататься на лошади, потому что их семья не могла позволить себе пони.

А еще он хотел верить, что в утро его восемнадцатилетия, снова проснувшись в пустой комнате, сестра не заплакала и не скучала больше о нем. Что он не разбил ей сердце.

Те дни были днями открытий. Джейсон узнал, что быть семьей, в которой кто-то пропал без вести, так же ужасно, как быть пропавшим. Он узнал, что жить с вопросами, на которые нет ответа, тяжелее, чем быть тем, кто знает все ответы.

И еще он узнал, что в самой глубине его души затаился страх перед Бургерменом[19], который, возможно, жив и здоров. Что, если этот монстр вернулся, чтобы отнять у него семью?

Еще десять минут Джейсон ходил по комнате. Или не десять, а двадцать или тридцать. Тикали часы, и каждая минута приближала его к еще одному утру без жены.

Макс вернется.

И полиция тоже.

Будет еще больше репортеров. Появятся телевизионщики. Вроде Греты ван Састерен и Нэнси Грейс. У них свои приемы давления. Красавица-жена, о которой ничего не известно уже несколько дней. Мрачный загадочный муж с неясным прошлым. Его жизнь вскроют и вывернут наизнанку перед всем миром. И где-нибудь в Джорджии кое-кто свяжет ниточки и снимет трубку телефона…

А Джейсон… Как он попрощается с дочерью?

Еще хуже, что будет с ней? Матери нет, отца заберут… Папочка… папочка… папочка…

Надо подумать. И надо действовать.

Сэнди беременна.

Нужно что-то делать.

У него нет доступа к компьютеру. Нет возможности потрясти Итана Гастингса. И бежать нельзя. Что же делать? Что делать?

Решение пришло в начале третьего ночи: последний план действий.

Ему придется оставить дочку в доме, одну, спящую наверху. За четыре года такого не случалось ни разу. Что, если она проснется? Увидит, что дома никого нет, и запаникует, расплачется?

Что, если там, в ночной темноте, уже прячется кто-то, ждущий от Джейсона ошибки, чтобы проникнуть в дом и выкрасть Ри? Она знает что-то о той ночи со среды на четверг. Так считает Ди-Ди, так думает он сам. Если кто-то похитил Сэнди и если этот кто-то знает, что Ри – свидетель…

Ди-Ди говорила, что копы наблюдают за домом. Это являлось как обещанием, так и угрозой. Оставалось только надеяться, что она знала, о чем говорит.

Джейсон поднялся наверх, переоделся в черные джинсы и свитер. Постоял, прислушиваясь, у комнаты Ри. Потом, не услышав ни звука и разнервничавшись от этого еще сильнее, приоткрыл дверь – убедиться, что его четырехлетняя дочь жива.

Она спала, свернувшись калачиком, укрыв рукой лицо. В ногах у нее пристроился Мистер Смит.

Перед ним вдруг ясно встал тот миг, когда она выскользнула на свет. Сморщенная, маленькая, посиневшая. Бьющая кулачками воздух. Кричащий ротик. Нахмуренный лобик. Он полюбил ее с первого взгляда – абсолютно и безусловно. Его дочь. Его чудо.

– Ты – моя, – прошептал он.

Сэнди беременна.

– Я защищу вас.

Сэнди беременна.

– С вами не случится ничего плохого.

Джейсон оставил дочь одну и побежал по улице.

Знаете, к чему дольше всего привыкаешь в тюрьме? К звукам. К тому бесконечному, беспощадному шуму, что не смолкает ни на минуту двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Мужчины пыхтят, сопят, пердят, трахаются, кричат. Бормочут что-то в своем бредовом мире. И говорят, говорят, говорят. Уголовники треплются даже сидя на толчке, как будто срать на виду у всех легче, если сопровождать весь этот процесс непрерывной болтовней.

Первый месяц я просто не мог уснуть. Слишком много запахов, слишком непривычная обстановка, но что хуже всего – безжалостный шум, не дающий тебе даже тридцати секунд, чтобы уйти в какой-нибудь дальний уголок сознания, где можно притвориться, что тебе не девятнадцать лет и все это случилось не с тобой.

На меня напали на третьей неделе. Я вдруг услышал тихий, но быстро приближающийся шаркающий звук за спиной. Потом другие освященные временем тюремные звуки – глухой удар кулаком по печени, хруст черепа, встретившегося со шлакобетонным блоком, возбужденные крики зверья в клетках. Оглушенный, я свалился на пол, уже со стянутыми к коленям оранжевыми штанами, которые рвали две, три, а может, с полдюжины пар рук.

Никто из тех, кто попадает в тюрьму, не возвращается домой девственником. Вот уж нет, хрен вам.

Джерри пожаловал на четвертой неделе. Единственный за все время посетитель. Отчим сел напротив, вгляделся в мое избитое, разукрашенное синяками лицо, очумелые глаза и рассмеялся.

– Говорил же, что ты, говнюк, здесь и месяца не протянешь.

Потом отчим ушел.

Это он сдал меня полиции. Нашел стопку писем, тех, что я писал «Рэйчел». Нашел и вызвал копов, но еще раньше подкараулил меня, когда я вернулся из школы. Врезал в лоб металлическим ящиком, в котором я хранил кое-какие личные вещи. А потом обработал кулаками.

Рост у Джерри шесть футов и два дюйма, вес – двести двадцать фунтов. В средней школе он был звездой футбола, потом ходил за лобстерами, а когда потерял два пальца, решил жить дальше за счет женщин. Первой стала моя мать. После ее смерти – мне исполнилось тогда семь лет – Джерри быстро нашел ей замену. И не одну. Мною он просто пользовался, снимая добросердечных цыпочек. Моих объяснений, что я даже не его сын, они не слушали. Похоже, вдовцы обладают какой-то особенной сексуальностью, даже если у них пивное брюхо и всего восемь пальцев.

Джерри свалил меня первым же ударом, потом нанес еще двадцать. А когда я уже лежал, подтянув к животу ноги и отхаркивая кровь, вызвал копов – забрать мусор.

Копы не сказали ему ни слова. Только посмотрели на меня и кивнули.

– Это он?

– Он самый. Ей только четырнадцать. Говорю вам, это больной на голову ублюдок.

Копы поставили меня на ноги. Я стоял с заплывшими глазами, шатаясь, глотая кровь.

И тут появилась Рэйчел. Она шла по дорожке, думая о чем-то своем, и не сразу заметила, что дверь открыта, а на крыльце толкутся парни в синей форме. Мы все видели, как изменилось ее лицо.