развивающаяся система делала литературное сообщество все более восприимчивым к требованиям государства и вскоре стала губительна для свободы литературного творчества. Однако многие интеллигенты, возможно, воспринимали все иначе. Хитросплетения паутины могли быть относительно невидимы или, по крайней мере, прикрыты посреднической ролью подобных локусов власти. Вполне возможно, что писатели чувствовали себя обязанными именно таким людям, а не государству[199]. Безусловно, обязанными кому-то они себя ощущали, о чем свидетельствует наше последнее обращение к Мандельштаму, вставшему теперь на тот опасный путь, который впоследствии приведет его в ГУЛАГ и к гибели.

Мандельштам считал, что ему покровительствует один конкретный большевистский руководитель, Н. И. Бухарин, оказывавший покровительство многим и далеко за пределами литературного мира[200]. Он заявил об этом своей жене Надежде, когда та однажды пришла к нему, возмущенная разговором с женой тогдашнего главы НКВД: «К нам ходит [писатель Борис] Пильняк, – сказала Надежде эта женщина, а потом спросила: – А вы к кому ходите?» Осип, пишет Надежда, пытался успокоить ее: «Все “ходят”. Видно, иначе нельзя. И мы ходим. К Николаю Ивановичу [Бухарину]» [Мандельштам 1970: 119–120]. Однако такое покровительство имело свою цену, как это поняли Мандельштамы, когда не смогли расплатиться, а затем попытались скрыть это обстоятельство от своего покровителя. После ареста Осипа за его печально знаменитое стихотворение о Сталине Надежда тотчас же бросилась к Бухарину[201]. «Услыхав мои новости, он переменился в лице и забросал меня вопросами. <…> “Не написал ли он чего-нибудь сгоряча?” Я ответила – нет, так отщепенские стихи, не страшнее того, что Николай Иванович знает. Я солгала. Мне до сих пор стыдно» [там же: 25].

Очевидно, что в обмен на свое покровительство Бухарин ожидал от Мандельштама самоцензуры; также очевидно, что Мандельштамы стремились угодить Бухарину – и не навлечь на него неприятности со стороны персон, обладавших бо́льшим влиянием, чем он, – даже притом, что в своих поступках они не всегда руководствовались заботой об этом. Наверняка и другие испытывали подобное давление. Чувство личной ответственности перед покровителем, приводившее к самоцензуре, стало еще одним важным компонентом этой системы бюрократии и личных связей.

Приверженность принципу «ты мне, я тебе» со стороны получателей материальной поддержки благодаря вмешательству тех, в чьих руках была сосредоточена власть, также отразилась и в новом для жанра «воспоминаний современников» явлении – панегириках и выражениях благодарности таким покровительствующим фигурам за оказываемую ими экономическую поддержку[202]. Благодарность Ходасевича за помощь, оказанную ему Гершензоном, выражается в его цитированных ранее мемуарах о последнем; Брюсов, бывший объектом восторженных благодарностей в гораздо меньшей степени, стал предметом искренней признательности в воспоминаниях женщины, библиотеку отца которой он спас. Кроме того, в некотором смысле он оказался объектом, если можно так выразиться, антикультового гнева, – за то, что не использовал своего административного положения для оказания помощи одной из таких просительниц, а именно Марине Цветаевой, которая написала отдельные воспоминания о нем, обвиняя его в том, что он не финансировал литературную деятельность [Цветаева М. 1953:270][203]. С ее точки зрения, Брюсов не оправдал ее обоснованных надежд на поддержку ее творческих усилий. Горького вспоминают с благодарностью во множестве мемуаров, особенно написанных участниками «Серапионовых братьев». Несколько серапионовских мемуаров о нем появилось примерно в то же время, когда Горький окончательно вернулся в Советский Союз из Западной Европы. Позднее еще два были опубликованы в агиографическом сборнике «Горький в воспоминаниях современников». В мемуарах сложился и культ Луначарского: среди документов, ныне хранящихся в Государственном музее истории российской литературы, расположенном в здании, где при Луначарском размещалось одно из учреждений Наркомпроса, находится целый ворох неопубликованных восторженных воспоминаний современников о его деяниях 1920-х годов, направленных на поддержку тех или иных личностей. Авторами этих мемуаров были самые разные люди: от его секретарей и бывших студентов аграрных вузов, которым он оказывал экономическую и профессиональную поддержку, до детей тех, кому он помогал[204].

Таким образом, мы видим, как некоторые традиции кружковой культуры, особенно более прагматичная традиция нетворкинга и меценатства – в отличие от присущих коммунитас антииерархической традиции и отношений «Я-Ты» – привели литературное сообщество в состояние, противоречащее духу коммунитас и существенно препятствующее свободному развитию литературного самовыражения. Его институционализация была практически завершена.

Глава 8

Внутри советского кружка Волошина: живучесть структуры, сохранность антиструктуры

Новое партнерство по приему гостей

Многое осталось привычным, когда летом 1924 года заработал новый радушный советский кружок Волошина. Как и прежде, приехало много новых гостей; как и прежде, среди них были представители всех слоев интеллигенции: художники, ученые, артисты балета, инженеры, археологи и многие другие, а дополняло их весьма заметное число писателей. Пейзажи тоже остались прежними, и Волошин все так же радовался, бродя по окрестностям, хотя, по общему мнению, теперь он преодолевал меньшие расстояния и меньше разговаривал во время таких походов: сказывались последствия болезни, довершившей ущерб здоровью, нанесенный Гражданской войной. Возобновились вечерние посиделки на крыше или в просторной студии, на которых как знаменитым, так и менее знаменитым постояльцам Волошина предоставлялась возможность участия в литературно-художественных дискуссиях.

Рис. 16. Максимилиан Волошин с группой гостей. Коктебель, 1920-е годы. Архив Вл. Купченко

В центре жизни этого дома по-прежнему оставалась поэзия. Волошину не только удавалось привлечь к себе крупных поэтов, но и его собственная репутация как поэта выросла во многом благодаря стихам, написанным им в то время, когда Россия была охвачена войной. Эти стихи, как и домашние стишки, много лет назад сочиненные им для «обормотов», способствовали созданию духа общности, но теперь это была общность в более широком смысле, поскольку домашняя аудитория Волошина искала смысл в ужасном опыте, который они недавно пережили как русские и как представители интеллигенции. Не то чтобы Волошин забросил региональную и бытовую поэзию; свое возросшее мастерство он продолжал оттачивать, создавая и декламируя стихи о Крыме и о своем доме. Его стихотворение «Дом поэта» (1926) начинается такими словами:

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом раскрыт навстречу всех дорог

[Волошин 1992: 166].

Его старания, направленные на воссоздание процветающего домашнего интеллигентского сообщества, не пропали даром, особенно для молодежи и детей, многие из которых впоследствии будут с восторгом вспоминать о летних каникулах 1920-х годов. И Волошин, и его дом производили на них глубокое впечатление.

В советский период перешли и другие элементы дореволюционной кружковой культуры. Однако и они претерпели те или иные изменения; новые обстоятельства существования кружка – включая