Рис. 17. М. С. Волошина и Максимилиан Волошин. Коктебель, 1925 год. Архив Вл. Купченко

Это отнюдь не означает, что Мария Степановна считала, будто ее обошли, и необходимо кое-что рассказать о той сделке, которую предложил ей Волошин. До конца жизни она действительно будет греться в лучах его славы (правда, вопреки его ожиданиям, не столько как поэта или художника, сколько как общественного деятеля). А приняв его предложение и в дальнейшем в полной мере соблюдая условия их соглашения, Мария Степановна не только стала носить его фамилию, но и вошла в историю интеллигентской культуры.

Кружковая культура и истоки советской «дарономики»

Еще один вырисовывающийся на основе исторических источников элемент жизни в кружке Волошина в ранний период советской истории – это глубокая озабоченность его членов материальными проблемами. Также очевидным становится их стремление получить доступ к материальным благам, не только предъявляя требования к государству, о чем говорилось в предыдущей главе, но и путем установления связей друг с другом. В этом можно усмотреть сохранение и укрепление дореволюционной культурной традиции обретения материальных или иных преимуществ за счет личных связей как внутри, так и вне кружкового образования. В конечном итоге эта модель экономических отношений была закреплена в советской «дарономике», в которой люди помогали друг другу посредством непосредственного бартерного обмена материальными товарами и услугами – часто субсидируемого государством – в контексте забюрократизированной и плохо организованной экономической системы[210].

Приезд на дачу Волошина в 1924 году поэтессы Е. Г. Полонской иллюстрирует глубокую озабоченность проблемами материального характера, типичную для представителей образованной элиты в ранний советский период. Отправляясь в Коктебель в начале лета, Полонская, единственная женщина, входившая в литературную группу «Серапионовы братья», обитательница петроградского Дома искусств, была готова к разочарованиям. Она ехала туда исключительно из-за того, что ее сын, хворавший после долгих лет Гражданской войны и голода в Петрограде, нуждался в южном климате, а ее приятельница М. М. Шкапская устроила эту поездку. Полонская слышала мало хорошего о Волошине, этом «буржуазном эстете». Он казался ей олицетворением худших качеств, характерных для представителей элиты снобистских дореволюционных литературных кругов. Оказавшись десятью с лишним годами ранее в Париже в качестве начинающей юной поэтессы, стремившейся выйти на русскую литературную арену, Полонская узнала Волошина как основателя глянцевого журнала «Аполлон» и члена узкого элитарного круга, сложившегося вокруг этого издания. Она и ее парижские друзья – социал-демократы с отвращением восприняли опубликованные в этом журнале религиозные, аристократические, реакционные стихи Черубины де Габриак. Полонская также знала Волошина как недоброго и высокомерного критика, который, как ей казалось, совершенно неправильно понял одну из ее собственных ранних поэтических работ. Поэтому она едва ли горела желанием оказаться его гостьей.

Однако предшествующей зимой Волошин побывал в Петрограде, распространяя слухи о летней даче, которую он предполагал открыть для писателей и других представителей интеллигенции. И Шкапская, знавшая его лично, сказала Полонской, что Макс утратил былые гордость и высокомерие, теперь живет в нищете и пишет стихи о революции – одним словом, наконец-то «понял, что такое жизнь». «Макс стал теперь совсем другим, он увидел мерзость белогвардейцев»[211]. И все же Полонская готовилась к худшему. И ее ожидания оправдались сразу же по приезде в Коктебель, когда ей предложили занять чудовищно неуютную комнату.

В моей комнате стояли деревянный лежак и одна табуретка. Мы спросили у Марии Степановны, не найдется ли гвоздей, чтобы развесить платья и повесить занавесочку на окна, и она объяснила, что гвозди можно купить в кооперативе через площадь. Наученная еще в Ленинграде Марией Михайловной, я вытащила из чемодана сенник-всыпку и передала хозяйке. Она, оказывается, уже договорилась, что за 50 копеек мою всыпку заполнят сеном.

Столовой, оказывается, в поселке не было. Кипяток достать было невозможно.

– А как бы вымыться?

Мария Степановна пожала плечами:

– В море.

– Но мой ребенок болен. Я боюсь его мыть в море.

Волошина ничего не ответила мне. Я ушла, решив, что не останусь в таком некультурном месте, а уеду в Феодосию[212].

Однако она почти сразу оценила красоту местной природы. Выйдя на пляж, она увидела, что ее сын весело резвится в воде с детьми Шкапской, совершенно не заботясь о проблемах, «где помыться и чем пообедать». Когда вечером она предложила сыну уехать в Феодосию, он стал умолять ее остаться в Коктебеле: «Я сама невольно поддалась очарованию этого теплого послеполудня у моря, и мне самой захотелось остаться». К тому времени, когда они вернулись в дом, Шкапская привела в порядок их спальни, вбила гвозди, повесила занавески и договорилась с М. С. Заболоцкой, чтобы за небольшую плату та кормила их всех три раза в день, пока они не найдут другого решения проблемы. Выяснилось, что Мария Степановна уже вела переговоры с женщинами из Феодосии, которые собирались устроить в доме Волошиных кухню и столовую. Полонская и Шкапская были лишь одними из первых ожидаемых в тот год летних гостей. Эти четкие практические действия помогли Полонской поверить, что, несмотря на ее первоначальные опасения, она сможет получить удовольствие от жизни в Коктебеле, и так оно и вышло.

Во многих дневниках, воспоминаниях и беседах о начале 1920-х годов содержатся свидетельства о том, что это был период одержимости бытовыми материальными проблемами: фарфором, который нужно было продать (если его еще не реквизировали), часами, которые остановились через три дня после покупки за сумму, которую копили месяцами, удивительно благородно смотрящимися галстуками, которые носит такой-то и такой-то (как и где он их достал?!), сахаром, мясом… Как Полонская сорок лет спустя вспоминала те гвозди и мешок, который она привезла из Ленинграда, чтобы набить сеном, так и молодой на тот момент К. М. Поливанов, сын выдающегося царского и советского инженера, полвека спустя в мельчайших подробностях помнил (или, по крайней мере, приводил) список вещей, которые он тем же летом привез с собой в Коктебель: одеяло, маленькая подушка в белой наволочке, заграничная пижама сиреневого цвета, стеариновая свечка, полотенце, мыло, зубная щетка, две книги и записная книжка[213]. Бедственное положение русской интеллигенции заставляло постоянно помнить о подобных бытовых мелочах до такой степени, что они не стирались из памяти и по прошествии десятилетий.

Хотя принятие ванн по-прежнему сводилось к купанию в море, проблема питания гостей к моменту приезда Поливанова в Коктебель тем летом была решена. Приготовление пищи взяла на себя старая приятельница Волошина, с