меня с Пра, когда мне надо будет уехать. <…> Сделай Коктебель местом молчания и уединения для меня, каким он часто бывал, но перестал, увы, для меня быть. Ты это можешь сделать своею любовью, Маруся, хотя ты сама и беспокойна, и мучительна, и нелепа [там же, 12: 553].

Очевидно, что это честное и, возможно, действительно красноречивое мужское признание в нужде, но не в любви. В основе предложения Волошина лежала его убежденность (выраженная в другом месте того же письма) в том, что теперь наконец его собственная литературная слава начинает расти благодаря стихам о России, созданным в период войны и тектонических сдвигов[207]. В обмен на преданность ему и заботу о его нуждах, о чем, по-видимому, говорит его предложение, Маруся могла рассчитывать на престиж, подобающий той, кто помогает русскому поэту в его трудах. Пылкие отзывы Марии Степановны о достоинствах Волошина в последующие годы дают понять, что на каком-то уровне она была готова рассмотреть возможность подобной сделки. Однако, вероятно, на благо их совместной жизни пошло то, что она не сразу согласилась на условия такого контракта, и у Волошина осталось время, чтобы его чувства стали глубже, или, по крайней мере, чтобы он мог сказать ей, что это так. Через полтора месяца Волошин снова оказался в Коктебеле без Марии Степановны (она уехала работать в Феодосию), и, мечтая о ее возвращении на Новый год, он писал:

Милая моя, дорогая моя Маруся, что с тобою случилось? Раз ты не пришла ни вечером, ни сегодня, то значит ты заболела… И вчера, и сегодня я ходил далеко по шоссе и ждал тебя встретить. Сегодня долго сидел на перевале и ждал тебя. Что с тобой? Если бы не полная невозможность покинуть теперь Пра, я бы завтра же утром побежал бы в Феодосию. <…> Вчера вечером разжег печку и сидел у тебя весь долгий вечер, думая, что, 6<ыть> м<ожет>, ты еще подойдешь…[208]

Это навело его на тему отрезанности от мира и одиночества на даче в Коктебеле, которую он впервые поднял много лет назад – что характерно, в письме к самой Пра, – и он сообщает Марии Степанове, что намного лучше понимает ее чувства теперь, когда сам, как и она ранее, испытал это одиночество:

Неужели и ты меня так ждала все шесть месяцев. Только за эти дни я понял тоску твоих писем. Я ничего не понимал раньше.

Милая Маруся, мне нужно тебя до боли, до слез. <…> Тебе, вероятно, все это странно и совсем неожиданно слышать от меня такие речи, Маруся. Ведь все время – я как бы только принимал твою любовь, а сам был пассивен. А вот все вдруг переменилось. Разлука иногда дает такие неожиданные уроки [там же, 12: 578–579].

Волошин поспешно добавляет более спокойным тоном:

И не думай, что все это оттого, что мне стало хозяйственно тяжело, напротив, – все обошлось гораздо лучше и легче, чем я думал. Пра мне очень терпеливо объяснила, как надо топить печки, печки послушно зажигаются. Я разогреваю твой борщ и стряпаю свою стряпню без всяких осложнений – но только раз в день. Пра обходится со мною хорошо, не сердится и не иронизирует [там же, 12: 579].

Затем он переходит к состоянию здоровья Елены Оттобальдовны. Ей не лучше и не хуже, сообщает он Марии Степановне тоном обеспокоенного, но ни в чем не разбирающегося родственника, пытающегося выудить информацию у медсестры. Возник вопрос о необходимости дальнейшей медицинской помощи, но Елена Оттобальдовна, конечно, даже слышать об этом не хочет. Может быть, вызвать врача? Волошин дает ей аспирин, чтобы сбить температуру, хотя в аспирине, кажется, есть кофеин. Наконец, Волошин просит Марию Степановну взять деньги, переведенные ему в Феодосию, и посоветоваться с врачом, договорившись, чтобы тот, если понадобится, приехал в Коктебель. Однако если будет решено, что визит доктора в Коктебель не требуется, то пусть она потратит эти деньги на покупку продуктов и топлива, хотя он не знает, что нужно больше – возможно, керосин? Решай сама, говорит он ей. Но, добавляет в конце своего послания, он не знает, когда она получит это письмо, представляющее собой шедевр сочетания эмоций и материальных потребностей [там же, 12: 579–580].

Елена Оттобальдовна скончалась девять дней спустя. Во многих отношениях та весна стала для Волошина временем возрождения. Он отбросил старые «буржуазные» понятия матери о заработке путем сдачи комнат и принял решение вступить в бюрократические отношения с государством. Он начал превращать свой дом в Художественную колонию, или дом отдыха. И он обрел новую партнершу по домашнему хозяйству почти тотчас же после утраты прежней. Мария Степановна (формально они поженятся только в 1927 году, после того как он наконец получит законный развод от Маргариты Сабашниковой) оказалась бесценным выбором, как с практической, так и с эмоциональной точек зрения. Это было только началом их договорных отношений на заре нового советского мира, но этим отношениям суждено было продолжаться до самой смерти Волошина. Пока Волошин налаживал связи с государством и шлифовал свою славу, общаясь с гостями, Мария Степановна занималась многочисленными хозяйственными делами, необходимыми для бесперебойной работы нового кружка. Как ранее Пра, она следила за порядком среди «прислуги» и гостей, занималась размещением и питанием, выслушивала жалобы[209]. Это был тяжкий труд, но выполнялся он во имя любви. Она обихаживала и Волошина, баловала и строжила его, поддерживала в нем бодрость духа. Возможно, без нее Художественная колония никогда бы не возникла и, конечно же, просуществовала бы недолго.

В такой ситуации необходимо было какое-то партнерство с согласованным разделением труда, и в культурном смысле то традиционное разделение, на котором они остановились, было естественным. Волошин нуждался в Марии Степановне не как в Марине Цветаевой, только что обретшей свободу интеллигентной женщине, но скорее как в исполнительнице традиционной домашней, хозяйственной роли. Переход к сильно забюрократизированной экономике со всей присущей ей нерациональностью и ярко выраженной персонализированной составляющей, возможно, сделал еще более необходимым такой неоплачиваемый, совершаемый по любви труд, как труд Марии Степановны. Учитывая, что традиционно такой труд выполняли женщины, культурный смысл заключался в том, чтобы по-прежнему полагаться на них во времена экономических трудностей, тем самым включая эти традиционные отношения в советскую систему вопреки каким-либо идеологическим противодействиям эксплуатации женского труда. Эта история о формировании партнерства между мужчиной и женщиной в начале советского периода может помочь получить представление об устойчивости и прочности традиционных патриархальных гендерных