которой он познакомился еще гимназистом, – Олимпиада Никитична Сербина, сокращенно Липочка: Поливанов сообщал в письмах, что он понял, что в доме ей принадлежала очень важная роль и что все ее очень любили[214]. За плату (очень небольшую, по словам автора других воспоминаний, однако Поливанов отмечает, что не все могли позволить себе такие расходы), вносимую гостями, Липочка и ее помощники готовили утром чай, а днем обед на 50–60 человек. Обедали в две смены; Макс Волошин и Маруся Волошина ели в первую смену, но оставались до конца второй, видимо, из соображений гостеприимства. Обычно гости сами решали, в какую смену им обедать. На завтрак нужно было приходить со своими чашками и сахаром к чаю, который заваривала Липочка. Продукты можно было купить на другой стороне площади, у старика-лавочника по фамилии Синопли; возможно, это был тот самый грек, который ранее содержал кафе «Бубны». В свое первое утро в Коктебеле Поливанов сбегал в лавку Синопли и, простояв в очереди (по его словам, перед ним было человек 15), к своему удовольствию, получил хлеб и мясо, завернутые в виноградные листья[215].

Поливанов сообщает, что Волошины не принимали никакого участия в делах Липочки, то есть, по-видимому, не работали на кухне и не зарабатывали на ней. Их выгода состояла в другом: в обмен на разрешение устроить столовую в их доме Макс и Мария Степановна в течение всего дачного сезона бесплатно питались у Липочки – своеобразная смесь буржуазного предпринимательства в духе НЭПа с бартером[216]. Личный бартерный обмен чего угодно на что угодно был распространенным явлением в первые годы советской власти, когда в экономике, которая страдала от дефицита и инфляции, приводившей ко все большему обесцениванию денег, происходил переход от военного коммунизма к новой экономической политике [Nove 1969: 63–74, 90–93]. Бартер представлял собой ранние стадии перехода от значимости денег к значимости связей с нужными людьми для получения всевозможных практических выгод.

Хотя, как было показано в предыдущей главе, дом отдыха Волошина появился в результате договора о покровительстве, заключенного между Волошиным и государством, он также существовал благодаря гораздо менее формальному договору бартера между Волошиным и его постояльцами. Волошин бесплатно предоставлял комнаты в своем доме; взамен он ожидал и получал экономическую поддержку от государства, официально считаясь «научным работником». В 1920-е годы он действительно получал определенную поддержку от ЦЕКУБУ: регулярное пособие в размере около 60 рублей в месяц[217], бесплатные путевки в санаторий для них с Марией Степановной, когда это было необходимо[218], а также, например, хлебные и картофельные пайки[219]. Впрочем, официальной государственной поддержки

было недостаточно, чтобы содержать семью и вести хозяйство. Эта проблема компенсировалась добровольными дарами постояльцев Волошина. Как писал Вересаев: «Много помогали гостившие у него летом клиенты. Волошин целый год получал от них продуктовые посылки, так что даже менял продукты на молоко; по подписке купили ему шубу» [Вересаев 1990: 451]. Подобную практику отмечал и Поливанов. По его словам, все, кто мог, были готовы оказать материальную помощь: писатели и философы присылали Максу свои книги, те, кто ездил за границу, привозили хорошую бумагу и акварельные краски; а когда что-то в доме требовало ремонта, друзья и коллеги скидывались на плотника, стекольщика, маляра или каменщика[220].

Сдавая свои комнаты безвозмездно, Волошин пробуждал у своих постояльцев чувство долга. Хотя их отношения с ним были несколько отвлеченными, опосредованными государством, они чувствовали, что получили что-то от него лично и должны это возместить, но не государству, а ему. Они облегчали свою совесть, предлагая конкретную помощь по дому, а также присылали посылки с товарами, которые трудно было достать на периферии централизованной советской экономики. Таким образом, гости Волошина участвовали в закладке первоосновы базирующейся на личных связях неофициальной бартерной системы, которая будет развиваться и просуществует по крайней мере столько же, сколько и сама советская система. Следует отметить, что, хотя этот процесс протекал без официального государственного надзора, новая государственная система все же оказывала на него существенное влияние; как и в случае с «маленькой сделкой», описанной Джеймсом Милларом в 1960-е годы, он зачастую основывался на личном доступе к тому, что, по сути, являлось государственным имуществом [Millar 1988].

Бюрократизация, приведшая к развалу экономики и все большему упразднению рыночных отношений, в интеллигентской среде способствовала интенсификации персонализированных экономических связей. Сквозь крохотную призму кружка Волошина мы получаем представление о том, как росла личная и экономическая взаимозависимость людей, которая среди литераторов и других представителей интеллигенции восходила к уходящему все дальше культурному прошлому с его дореволюционными личными связями.

Сохранение коммунитас и культа для грядущего поколения

До сих пор наше внимание было сфокусировано на сохранении в советском кружке Волошина некоторых проявлений традиционной, структурной стороны культуры кружка. Но что можно сказать о культурных проявлениях коммунитас? Некоторые из этих проявлений, отмечавшихся в дореволюционных литературных кругах, включали в себя маскарад и театральность с оттенками карнавальности; дух оппозиции иерархии; интимность и самораскрытие отношений «Я-Ты»; а также самопреобразование за счет всех этих явлений. Даже тогда, когда мечта о преобразующей коммунитас и непосредственные проявления последней померкли, тесно связанными с ней остались сплетни, рассказы и мифотворчество как средство ее поддержания. Как мы увидим дальше, некоторые из этих элементов коммунитас уцелели или были сохранены в кружке Волошина; однако обсуждать их следует в контексте их стремительной институционализации молодым советским государством в 1920-е годы, ибо в известном смысле духовные аспекты подверглись точно такой же бюрократизации, что и материальные основы литературной жизни.

Эти проявления коммунитас включали в себя театральность, ритуал и впечатляющую зрелищность, которые большевистское государство использовало в качестве средства распространения революции в масштабах всей страны; противостояние иерархии и стремление к изменению статуса, наиболее ярко проявившиеся в выраженном желании государства перевернуть дореволюционную иерархию с ног на голову, чтобы, в соответствии с марксистской идеологией, на верхней ступени оказался рабочий класс, а аристократия – на нижней; а также, вероятно, растущее увлечение исповедью перед коллективом как формой встречи «Я-Ты». Все эти явления были выпестованы с целью приблизиться к самой сути социалистической революции – преобразованию личности в новую революционную идентичность[221]. Важным проявлением антиструктуры был и антикапиталистический настрой. Безусловно, исходная значимость всех этих проявлений духа коммунитас, как и предложения материальной поддержки со стороны государства, во многом способствовали тому, что многие писатели пожелали сотрудничать с большевиками. Вполне вероятно, что наиболее убедительной темой, представлявшей общий интерес как для революционеров-большевиков, так и для литераторов, была тема возможности и силы личного самопреобразования. Эта