– Да вот оно уже, твое топливо, будь ты неладен! – Начальник станции тычет ладонью в сторону городских домов, откуда тащится-трясется груженная основательно телега.

Везет огромный стог – не сена, а каких-то досок и палок, что торчат во все стороны лохматой кучей и, вздрагивая на ходу, едва не падают с воза. Кобыла переступает медленно – еле волочет груз, возница шагает рядом, ведя ее под уздцы.

– Если б не дети, ни щепки бы тебе не отдал! Упек бы в милицию вредителя!

Доски и палки – бывшая мебель: наспех разломанная, чтобы больше уместилось на возу, и дорогая. Сверкают в утренних лучах гнутые ножки, звякают разбитыми стеклами дверцы буфета. Много мебели – не одного хозяина раскулачили нынче ночью, и не двух, а нескольких.

И надо бы сказать что-то расстаравшемуся добытчику – повиниться за погубленный осокорь или просто поблагодарить. Или хотя бы взглянуть на него по-человечески. Но – не остановиться никак, и Деев продолжает рубить, выбрызгивая из-под лезвия древесную мякоть: чох! чох!

– Спасибо, товарищ, – говорит Белая начальнику и жмет ему руку – крепко, по-комиссарски. – Мы сейчас разгрузим телегу.

– А с этим-то что? – робко напоминает машинист, кивая на ветки.

Начальник только рукой отмахивает горько: да забирай уже, чего там…

Сестры таскают через пути мебельные обломки. По двое и по трое, неумело ухватив резные гардеробные дверцы или разломанные пополам столы, они семенят по шпалам, то и дело спотыкаясь и роняя ношу. И вдруг становятся очень похожи – старые худые женщины, замерзшие на ветру, будто и правда сестры.

Уехать! Уехать!

Начальник станции носит порубленные Деевым дрова в “гирлянду” – вздувая жилы и беспрестанно матерясь, в одиночку тягает чурбаны к тендеру.

Пышет паром и искрами раздухарившийся паровоз.

А Деев всё рубит…

Как вдруг – нечего рубить! Он оглядывается растерянно: и правда, было дерево, да все вышло, не осталось ничего. И из людей вокруг никого не осталось, только ползают по земле бабы-беженки, собирая в горсти разбрызганную вокруг щепу и опасливо поглядывая на Деева.

С топором наперевес бросается к “гирлянде”.

Как это нечего рубить?! Да вот же – россыпь мебельной рухляди, руби и руби хоть до ночи! С облегчением Деев вскакивает на тендерную площадку и с размаху вонзает лезвие в наборную древесину: чох!

– Хватит убивать себя работой! – Белая где-то позади.

Оборачиваться недосуг – работать надо. И Деев работает. Ни спины, ни рук не чувствует – поясница сама сгибается и разгибается, плечи сами ходуном ходят – больно хорошо! Тело отчего-то мокрое, как искупался в поту. И лицо мокрое, аж каплет с него и глаза застит.

– Отдай топор, внучек, – приказывают уже голосом фельдшера.

Шиш вам всем! Больше нарубить – быстрее уехать!

– Деев, у вас кровь! Вы себе топором лоб разбили.

А в глазах и правда потемнело. Он касается ладонью век, чтобы стереть эту наступившую некстати темноту, – на пальцах что-то мокрое, красное. И пока Деев стоит, удивленно разглядывая пальцы, кто-то аккуратно забирает у него топор.

– Я перебинтую, внучек.

Огромные лапы деда облепляют со всех сторон. Деев рвется, словно пойманная муха из кулака, дергается всем телом – без толку: голову сжимает кольцом тугая повязка – один оборот, второй, третий… Наконец могучие лапы выпускают его.

– Доволен теперь? – кричит Деев в строгое дедово лицо. – Все сделал, как полагалось? Чиста твоя совесть?

Он сдирает накрученную на голову марлю – и когда успела кровью замокреть? – швыряет под ноги фельдшеру и бредет прочь, хрустя поломанными мебелями…

И вдруг он уже в штабном, в своем купе. Сидит на диване, скрючившись и зажав ладони меж колен.

Белая рядом опустилась, промокает ему лоб какой-то тряпкой. Тряпка – наполовину красная.

– Не вините себя, Деев, – говорит. – Это было предрешено. С той самой минуты, когда вы пообещали взять лежачих в эшелон, ясно было, что не довезете. И мне было ясно, и заведующей приемника. Она-то ни слова не сказала, старая карга, хотя все понимала. Рада была детей с рук сбыть.

Ох, лучше б ты молчала! Он отстраняется, отворачивается, но купе тесное, никуда не сбежишь. И куда бы ни повернулся – со всех сторон смотрит на него Белая. Опять поймали Деева! Сначала Буг поймал, перевязками мучил. Теперь комиссар – и снова мучает…

– Знаете, скольких лежачих я погубила? Эшелон. Целый эшелон, Деев. Две сотни детей. Дура была еще неопытная. Всем отказала – здоровым детям, больным, матерям с младенцами, – взяла только лежачих. Думала, довезу, домчу, всего-то из Астрахани до Москвы… Из двух сотен доехали двадцать.

Что ж ты не уймешься-то, вредный твой язык?!

– Только вспоминать про это нельзя, Деев. И мыслями выжигать себя – тоже нельзя. Не думать, не помнить, оставить позади и дальше идти – только так. Иначе с ума сойдете.

Заткнуть бы уши, да руки меж коленей зажаты, не вытащить. Закрыть бы глаза, да веки не слушаются.

– Я сейчас помогу, – говорит Белая успокоительно.

Встает и запирает купейную дверь. И дверь своего купе запирает и придергивает гармошку. И шторы бархатные опускает, становится сумрачно.

Звякает ремень, шуршит одна ткань, вторая. И вот уже Белая садится рядом с Деевым, а из одежды на ней – ничего.

Она берет его ладонь – сначала долго выдирает из зажатых намертво деевских коленей, затем разгибает сомкнутые в кулак пальцы – и накладывает на свою грудь. И вторую ладонь берет и тоже накладывает.

– Ну же, – говорит.

А пальцы-то у Деева – черные, кровью измазанные. Жаль, если испачкают чистое женское тело. Он пытается отдернуть ладони, но Белая придерживает их крепко, не вырваться.

– Ну же, Деев, – повторяет она и сильнее сжимает его руки. – Думаете, я не знаю про открытую дверь по ночам? Не вижу, как вы на меня смотрите?

Нежная женская кожа медленно покрывается пупырышками от прохлады. Как у Зозули когда-то – здесь же, на этом диване.

А Белая уже и ремень его распускает – ловко, в один миг. И гимнастерку его расстегивает, стягивает через голову, – деевские руки безвольно бултыхаются в воздухе, словно кукольные. И ботинки с него скидывает, и сдергивает обмотки со ступней. И укладывает его на диван – под спиной у Деева топорщатся пружины, дырявят ему ребра, – а сама укладывается рядом. Ее тело – на его. Ее лицо – на его. Ее губы – на его: Белая целует Деева, долго и горячо. Как здоровяк Лысый в свияжском ЧК.

– Я помогу, – шепчет. – Помогу.

И что-то переворачивается в нем – или это мир переворачивается? – или это он сам переворачивается на узком диване? – и тяжело ухает вниз.

– Вот и славно, – дышат ему в ухо женские губы. – Вот и славно, хороший вы мальчик.