Под утро члены немели от неподвижности, а спящего Загрейку начинало потряхивать от холода. С сожалением Деев позволял мальчику проснуться и встать на ноги. Поднимался и сам, корячась на сведенных судорогой ногах, как на костылях, и разгоняя по телу наполнившие мышцы острые иглы. Кое-как спускался с крыши и ковылял в штабной – не ради сна, а чтобы только согреть отчаянно дрожащее тело. Оказавшись в купе, раскрывал гармошку – из комиссарского купе веяло теплом. Опускался на пружинистый матрац и лежал так, дожидаясь, пока черный ночной воздух просветлеет до серого…

За десять дней они похоронили тринадцать детей. Сеня-чувашин. Циркачка. Долгоносик. Плесень. Куклёнок. Утюжок. Лбище. Утроба. Пыжик. Тараканий Смех. Маятник. Вздыхалка. Мел. Тринадцать детей – чертова дюжина. Тогда-то чертово колесо и перестало вращаться: много дней вертело Деева, крутило безумно, а затем сбросило и переехало – раздавило.

Случилось это у Бузулука. Той ночью похоронили троих. В купе Деев тогда так и не пошел, всю ночь просидел на крыше. И Загрейку на руки не брал – не было сил. Просто сидел и смотрел в небо.

По небу ползала рыжая луна. Тихо было, как под водой. Или как в лазарете. Или как на кладбище. Не взбрехнет собака, не крикнет птица в степи. Что же они все тут, в этом треклятом Бузулуке, поумирали, что ли?!

В тишине раздавался мерный стук. Деев прислушался и понял: это он сам стучит – кулаком в жесть вагонной крыши. А еще стучит в голове мысль, единственная мысль: уехать… уехать… Скорее, в первый же утренний час растопить паровоз и рвануть прочь: укачать себя на ходу, забить уши грохотом колес, а глаза – мельканием степи за окном, нырнуть в привычные заботы… Не думать, не вспоминать – просто ехать. Ехать в Туркестан – к теплу и хлебу. К жизни. В Тур-ке-стан. Тур-ке-стан. Тур… ке… стан…

До рассвета не выдержал: едва поблекла луна и посветлел край ночного неба – побежал будить машиниста. Спускаться с крыши привычным способом – держась за выступы и фонарные штыри – терпения не было: спрыгнул прямиком на землю, едва не разбил подбородок о колени, но боли не почувствовал.

– Раскочегаривай машину! – толкнул спящего. – Выезжаем на рассвете. Ну!

– Так нечем, – сонно возразил тот. – Угля-то не завезли еще.

Деев – к тендеру: и правда пусто, хоть шаром покати. Уголь обещали выдать вчера. Или хотя бы дрова. Значит, не выдали. Начальник станции, сволочь!

– Где уголь?! – кинулся Деев к деревянному зданьицу вокзала.

Бежал и спотыкался о тела беженцев, что раскинулись лагерем вокруг станционных строений. Люди просыпались, наполняя царящую тишину вздохами и сонным мычанием.

В темноте едва отыскал нужную дверь и заколотил к нее кулаками, ногами: где мой уголь?!

Смотрят на Деева одни только черные окна: в кабинетах никого. И беженцы разбуженные смотрят, едва различимые в предутренних сумерках. И луна с неба – полупрозрачная уже, готовая исчезнуть. Скоро утро.

Он идет обратно к эшелону и грохает кулаком в дверцу кухонного вагона. Когда в раскрывшейся щели возникает испуганный Мемеля, всклокоченный со сна и на всякий случай с топором в руках, – забирает у него топор. Подходит к единственному на всю округу дереву – большому осокорю, под сенью которого лепятся две перронные скамейки для ожидания, – и начинает рубить.

Нет угля – будем топить дровами. Не выдали дров – сам возьму. Прямо сейчас.

Чох! Чох! – раздается гулко, отражается от бревенчатых вокзальных стен.

Спавшие на скамейках беженцы расползаются испуганно, как тараканы. Да и все, кто лежал на земле поблизости, тоже расползаются: осокорь могучий, ветвистый, упадет – перешибет.

Чох! Чох!

Ствол мягкий, будто глиняный. Топор ударяет часто и входит глубоко. Щепки брызжут из-под лезвия.

Уехать! Уехать!

– Товарищ начэшелона! – испуганный машинист маячит на путях, нелепо придерживая штаны (не смог в темноте застегнуть ремень, штаны кое-как натянул, а куртку не успел, так и прибежал в одном исподнем верхе). – Уголь утром обещали, может, подвезут еще…

Сестры в пальто поверх ночных рубах скачут по рельсам.

– Немедленно прекратите разбой! – голос Белой рядом.

Уехать! Уехать!

Проснулись собаки – сперва ближние, затем дальние, – лают ошалело, все более возбуждая друг друга.

Ночной смотритель вокзала – старикашка в форменном кителе – растерянно топчется по перрону, тряся седыми лохмами.

Чох! Чох!

Край неба уже алеет, наливается утренним светом. Вот и солнце взошло.

– Отнимите у него топор!

– Чтобы он тебя этим же топором – пополам? Дураков нет!

– Да бегите же за начальником станции! Этот психический сейчас тут все в капусту порубит.

– Господи, пресвятая Богородица!..

Уехать! Уехать!

Разжарило – не то от солнца, не то от работы. Перекидывая топор из руки в руку, Деев сбрасывает бушлат и работает в одной рубашке – подрубает осокорь уже с другого бока.

Чох! Чох!

– Стой, дурак! – голос издали.

Со стороны города бежит-спотыкается начальник станции в окружении пары доброхотов, что сообщили ему о происшествии.

Но Деев не слушает. Упирается в подрубленный ствол спиной, а в землю ногами. Напруживает мышцы, толкает плечами дерево. Осокорь трещит и валится – чуть не навстречу спешащему начальнику.

Дерево падает аккуратно: меж вокзальным зданьицем и складскими избами, не задев ограждения и скамейки. По бокам вздымается бурая пыль вперемешку с мусором, обсыпает отпрянувших зрителей.

– Эх! – только и может выкрикнуть начальник станции.

А Деев уже обрубает со ствола сучья: чох! чох!

Уехать! Уехать! – ветки звенят и отскакивают с тополя одна за другой.

– Собирай давай! – командует Деев машинисту. – И раскочегаривай машину. Я пока еще нарублю.

Тот – рохля бестолковая! – мнется, не решается на людях присвоить добычу.

– Ты что бесчинствуешь, ирод?! – начальник станции расталкивает столпившихся. – Думаешь, если везешь гол-детей, так тебе все дозволено?

Только к Дееву не подойти – топор свистит в воздухе, как умелая коса в сенокос.

– Некогда мне с тобой разговаривать, – бросает Деев через плечо в перерывах между ударами. – Не можешь помочь, так не мешай.

– Да я из-за твоих детей весь город с ног на голову поставил! Половина горЧК сегодня ночь не спала, топливо тебе добывала!

Деев, с топором в одной руке, хватает другой с земли обрубленные ветки и сует в руки растерянному машинисту:

– Кому велено, собирай, не телись!

Тот корчит рожу, не решаясь ни ослушаться командира, ни унести дрова в эшелон.