Однако и его дзен (он не мог отрицать этого, как человек, совершенно честный с собою) тоже, помимо его собственного желания и воли, оказывался дзеном для менеджеров (бизнес-дзеном и карабкайся-по-карьерной-лестнице-дзеном…); и не только потому, что развились в нем столь полезные для карьеры способности, но и потому, что те люди, от которых эта карьера зависела, очень скоро его разгадали, важные и самые важные люди признали в нем своего. Для одних его синий череп был знаком безумия, с которым приходилось мириться, через силу или с усмешкой – что возьмешь, мол, с этого русского; для других – патентом на благородство, пропуском в тайный буддистско-банковский клуб с неписаным уставом и феерическими возможностями… Какой-то самый-самый главный начальник в их банке, персонаж для простых сотрудников откровенно мифологический, деливший свое время между завтраком с министром финансов Швеции, обедом с президентом Эквадора и ужином с шейхом Бахрейна, услышав от старика Вольфганга, гетеобразного адвоката, всех и вся знавшего во франкфуртском деловом мире, что есть у него, начальника, один подчиненный, непреклонный дзенский адепт и вообще человек примечательный, в один прекрасный понедельник, к остолбенению Викторовых коллег, пригласил Виктора к себе, на самый верх небоскреба, в громадный, прозрачный, пол-этажа занимавший кабинет, в соседстве уже прямо с облаками, ангелами и Господом Богом, кабинет, где на единственной нестеклянной стене обнаружился, в отдалении от других, тоже, наверное, драгоценных гравюр и рисунков, большой дзенский круг, с классическими брызгами туши и размашистой каллиграфией в правом нижнем углу, подаренный мифологическому банкиру (по-генеральски доброжелательному, все-таки жесткоглазому, жесткоусому, очень спокойному, очень уверенному в себе господину) не кем-нибудь, но, как с нескрываемым удовольствием сообщил он Виктору, самим Шиничи Хисаматсу, великим мудрецом и философом. Давным-давно это было, когда он, мифологический банкир, был так же молод, как теперь Виктор. Еще несколько раз за время их встречи заговаривал он о молодости, всякий раз, с генеральской улыбкой, указывая раскрытой ладонью на Виктора, как будто объединяя какого-то себя тогдашнего, в семидесятые годы делавшего сессин в знаменитом и старинном монастыре Дайтоку-дзи с его не менее знаменитым садом камней, беседовавшего с Кэйдзи Ниситани, одним из основателей Киотской школы философии, встречавшегося, и много раз встречавшегося, и в Японии, и в Германии, с патером Эномийя-Лассалем, на сих правдивых страницах уже упомянутым, – тогдашнего себя объединяя, если не отождествляя, этим, отчасти ироническим, жестом открытой ладони – с теперешним Виктором, очень прямо сидевшим в неудобном на его вкус кожаном кресле, в свою очередь понимавшим, что это все ему не просто так рассказывается, что все это, наверно, экзамен. Обитатель облаков знал и Боба, как выяснилось, бывал у него в Кронберге, даже сидел вместе с ним и Вольфгангом, познакомившим их друг с другом, в крошечном домашнем дзен-до, где редко приходилось бывать Бобовым ученикам, самому Виктору всего пару раз (у аристократов, даже финансовых, всегда свои привилегии); и с Бобовым удивительным учителем, Китагавой-роси, рассказывал он, покуда пожилая суровая секретарша вносила в необозримый кабинет поднос с японским глиняным чайником и двумя валкими, тоже глиняными кружками без ручек, как будто слепленными тяп-ляп на уроках труда шаловливыми школьниками – из тех детских японских кружек, из которых только миллионер может позволить себе пить чай на работе, – c Китагавой-роси не просто он встречался в Киото, рассказывал генерал банковского дела, наливая зеленый чай в валкие кружки, но даже летал к нему – на чем летал, начальник не объяснил – в ту горную дальнюю обитель, куда Китагава имеет обыкновение удаляться с немногими учениками и где ему, генералу, посчастливилось проделать маленький трехдневный сессин в такой тишине, какой за всю свою, теперь уже довольно долгую жизнь он, наверное, ни разу не слышал; Виктор же все поглядывал на дзенский круг, слишком прекрасный, чтобы можно было на него не поглядывать; разобрать иероглифы, впрочем, не удавалось ему. Это значит абсолютная безвыходность, absolute Ausweglosigkeit, объявил главный банкир, угадывая его невысказанный вопрос. Одно из любимых выражений Хисаматсу, пояснил он. Надо войти в абсолютную безвыходность (или, может быть, безысходность? банкир не думал, конечно, да и Виктор не думал, это я теперь думаю о правильном переводе на русский…), войти в абсолютную безысходность, сказал ему, главному банкиру, великий учитель во время их последней встречи в Киото, в середине семидесятых. Он тогда не понял этого, он этого и теперь, быть может, не понимает. Принять безвыходность? – переспросил он. Нет, не принять! – возразил Хисаматсу, даже, показалось ему, слегка разозлившись. Ничего не надо принимать. Надо просто войти в нее, вот и все. Тут-то он и нарисовал для него, банкира, этот круг одним мощным движением кисти, написал эти иероглифы, тоже одним, незабываемо прекрасным движением, и больше, увы, ему, банкиру, не довелось с ним встречаться… Казалось, он только для того и позвал Виктора, чтобы поведать ему о своих буддистских знакомствах, хотя Виктор понимал, что это не так, что это экзамен, при том, что ни слова, вообще ни единого, о его, Викторовой, работе генерал банковского дела не проронил, не снизошел до этого, как будто и не работал никто в его банке, спросил только Виктора, как давно он занимается дзеном, часто ли делает сессины, не бывал ли в Японии, не собирается ли туда ехать, не учит ли японский язык. Виктор ехать в Японию собирался всю жизнь и японский начинал учить еще в Петербурге, теперь начал снова. Банкир величественно наклонил в ответ седую жесткоусую голову… Недели через две после этого Виктор получил приглашение на ужин в японском консульстве, в небоскребе возле франкфуртской ярмарки, – ужин, который он представлял себе то ли как большое торжественное застолье, то ли как официальный прием с бессмысленными коктейлями и который оказался встречей с двумя японскими банковскими генералами, одним очень старым, другим почтительно молодым, совершенно седым, в присутствии другого немецкого небожителя, рангом чуть пониже того, первого, с такими же усами, с глазами чуть-чуть помягче, – встречей, во время которой японские генералы сперва только улыбались, кланялись и опять улыбались, затем на ломано-витиеватом английском выразили свою радость по поводу Викторовых дзенских занятий, Викторова усердия и бесстрашия в продвижении по пути в безысходность, в достижении бесцельной цели, в прохождении сквозь бездверную дверь, затем сообщили, что, когда Виктор будет в Токио – а в том, что он будет в Токио, у них, похоже, сомнений не было, – они познакомят его с таким-то и таким-то из нынешних великих учителей, с самим в ту пору уже сто-и-сколько-то-летним Экихо Миодзаки, главой всей школы Сото, ради какового знакомства младший из двух генералов, наверное, еще не совсем генерал, продолжавший улыбаться и кланяться, тряся своими седыми, для японского бизнесмена странно длинными волосами, с удовольствием съездит вместе с Виктором в знаменитый монастырь Эйхей-дзи, основанный самим Догеном, если же Виктор захочет сидеть в Токио с той группой мирян, с которой старший из генералов, несомненно генерал и даже, похоже, генералиссимус, сидит уже пятьдесят лет, то они будут рады там приветствовать и видеть его… Это опять был экзамен, который, казалось ему, он выдержал; вновь ни единого слова не было сказано о банковских делах и заботах, словно и не было у них у всех никаких банковских дел, никаких забот, кроме стирания пыли со своего зеркала, осознания отсутствия зеркала, отсутствия пыли.