В партизанском отряде имелась машинка с немецким шрифтом, нашлись умельцы вырезать из резины любые печати, делать нужные документы. Кроме того, по заданию отряда местные девушки работали в немецких учреждениях: районной управе, комендатуре, хозотделе, обеспечивая партизан бланками и паспортами.

Вечером около девяти Растокин подошел к дому, где жила Таня. Дом был деревянный, невзрачный на вид, находился почти на самой окраине города.

Дверь открыла Таня, прижалась к нему, расплакалась.

– Перестань, перестань, что это еще за глупости! – отстранив ее, Растокин вошел в комнату, огляделся.

У стены стояла кровать, прикрытая тонким покрывалом, сверху лежали две пуховые подушки, на столе горела керосиновая лампа, слабо освещая комнату.

Снимая мундир, спросил:

– Ты одна?

– Одна…

– А где хозяйка?

– У соседей.

– Что слышно об эшелоне с танками?

– Эшелон потерпел крушение. На станции арестовали трех наших железнодорожников. Обвиняют, будто это они сделали. Их расстреляют? – тревожно посмотрела на него Таня.

– Расстреляют. Немцы этого не прощают… – Увидев огорчение на ее лице, добавил: – Постараемся что-нибудь придумать.

Таня подошла к нему, обняла, и он услышал ее взволнованное дыхание.

– Надо спасти их, Валентин. Надо спасти… Я так боюсь тут… Все жду, вот-вот нас разоблачат и схватят.

– Это пройдет, Таня, скоро пройдет. Привыкнешь. Надо быть немножечко артисткой, играть. Понимаешь, играть… Пока все идет, как ты говоришь, «гут», – и он слабо улыбнулся.

– Оказывается, это не просто, Валентин, – горестно произнесла она.

– Не просто… – согласился он.

– Но я рада, что опять с тобой… И готова на все, лишь бы ты был рядом. Только очень боюсь за тебя…

– Сядь, Таня, успокойся, – он усадил ее на стул. – Нам предстоит трудное дело, Таня. Через два дня прибудет важное начальство. Они делают здесь короткую остановку. На вокзале им устраивают торжественный ужин. Нам приказано тоже устроить им «встречу». Подробности потом. А пока узнай, только очень и очень осторожно, в каком зале они будут ужинать, есть ли туда скрытый вход, кто будет обслуживать и точное время прибытия поезда.

Таня согласно кивала головой, рассеянно смотрела на Растокина, думая совсем о другом.

Заметив ее рассеянность, Растокин спросил как можно ласковее:

– Ты о чем печалишься?

– Странно в жизни бывает… Жила, не знала тебя, а вот встретила и полюбила… Да так, что и часа не могу без тебя… Может, это и глупо, и несерьезно… В такое время, среди врагов… А вот люблю и не могу иначе… Что хочешь со мной делай, люблю…

Растокин не ожидал такого признания, все его мысли были о другом: как спасти трех железнодорожников, как выполнить новое задание… И эта взволнованная, искренняя исповедь Тани оглушила его.

Встречаясь с Таней, он восхищался ею все больше и больше. От природы она была доброй, ласковой, а материнство добавило ей ту мягкость и нежность, которые свойственны любящей матери. Он и сам чувствовал влечение к ней, но распахнуть свое сердце настежь мешала ему Марина, постоянно стоявшая между ним и Таней.

Вот и сейчас он растерянно смотрел на Таню, испытывая и радость, и боль.

А Таня восприняла его молчание как недовольство внезапно прорвавшейся откровенностью, и, поняв это, сказала:

– Прости меня, Валентин… Прости бабу деревенскую… Такая беда вокруг, а я со своей любовью…

Растокин обнял ее за плечи, привлек к себе, и она порывисто и благодарно прижалась к нему, всхлипнула. Вытирая платком ей глаза, он пошутил:

– Будешь хныкать, отправлю к партизанам, ясно? Она все шмыгала носом, а потом вдруг засуетилась.

– Ты ведь поесть, небось, хочешь? А я разнюнилась… – Тут же вышла на кухню, загремела посудой.

«Счастлив будет тот, кто станет ее мужем», – подумал Растокин.

Вошла Таня, поставила на стол одну миску с кислой капустой, другую – с картофелем, положила несколько кусочков хлеба. Сходила еще и принесла небольшой графинчик водки.

– Выпьешь?

– Нет… – отказался сначала Растокин, а потом махнул рукой: – Стопку можно…

Растокин ел, а Таня сидела рядом, облокотившись на стол, смотрела на него.

– А ты чего не ешь?

– Дай мне на тебя наглядеться. Вот уйдешь… и снова буду ждать… – Помолчав, спросила: – Так как же, Валентин, с железнодорожниками?

– Будем думать… – неопределенно пообещал он. Где-то неподалеку раздалась автоматная очередь, человеческий крик.

Растокин погасил лампу, прислушался.

Донеслись еще две короткие очереди, и все смолкло.

– Боже, когда все это кончится?!

Не давая ей раскиснуть, Растокин сказал:

– Твоя хозяйка дома должна знать, что я немецкий офицер и что ты встречаешься с немцем. И пусть она тебя за это стыдит и позорит.

– Я так об этом ей и сказала. Что тут было! Хотела из дома выгнать. Но я ее припугнула комендатурой, и она притихла.

– Вот и хорошо.

– Сказала ей, что ты придешь вечером, она и сбежала… Останешься ночевать?

– Останусь… В полночь сюда придут двое наших. Кое-что обговорим тут.

На другой день Растокин в мундире лейтенанта с повязкой на рукаве и с ним двое партизан, одетых в форму немецких солдат, сидели в засаде на окраине города у дороги, ведущей к глубокому рву, где фашисты расстреливали наших людей.

Сегодня они должны были везти туда трех железнодорожников. Об этом узнал в комендатуре водитель хлебной машины, наш паренек, когда отвозил туда из пекарни хлеб, и сообщил связному Растокина.

Они сидели в засаде уже более часа, но крытая машина, которую в городе знали все, не показывалась. Растокин стал тревожиться, сердце пощипывал холодок.

«А если они изменили решение и повезли их в другое место?»

Он сказал об этом своим товарищам. Те согласились, но предпринять что-либо они теперь уже не могли, решили ждать.

Примерно еще через час, потеряв уже всякую надежду, Растокин услышал вдруг шум мотора. Выглянув из-за кустов, увидел крытую машину. Подав сигнал товарищам, он вышел на дорогу.

К нему подошли напарники – Михаил и Захар. У всех были автоматы, в карманах лежали гранаты.

Растокин поднял руку.

Машина, заскрипев тормозами, остановилась. Из кабины выскочил молоденький офицер.

– Что надо?

– Проверка… – спокойно ответил Растокин по-немецки.

Офицер с недовольным видом полез в карман за документами.