— Слушай-ка, Ирма, — предложила Молли. — Давай хоть немного развлечемся, по крайности раз за все лето.

— Это очень правильно, — поддержала потом ее идею София.

Четвертого июля, когда даже мадам Элен закрыла ателье, я пошла с Молли на праздничное гулянье у озера Мичиган: с оркестрами, речами, Дядей Сэмом на высоченных ходулях, мороженым и воздушными шариками. Дети, как яркие птички, порхали по лужайкам, катали обручи, играли в мяч и догонялки. Немецкие разносчики торговали вареными сосисками, засунутыми в длинные булочки, а над озером рассыпались сверкающим дождем фейерверки: красные, белые и синие искры медленно падали в темную воду.

— Красиво, правда? — крикнула мне Молли. — У нас дома ничего похожего не бывало.

Да, красиво, как ночью на «Сервии», когда темно-синее небо сквозь прошито звездными блестками.

Неторопливо возвращаясь домой, мы смаковали мороженое и болтали обо всем на свете. Молли спросила, что подтолкнуло меня стать портнихой.

— Я тоже, конечно, шить умею. Да каждая девушка хоть немного этому обучена. Но почему ты так любишь шить?

Я объяснила, что мне нравится, когда ткань покорно принимает ту форму, какая была задумана, изящно облегая фигуру, скрывая ее недостатки и подчеркивая достоинства. И что нитка в умелых руках — то же, что кисть для художника, она рисует картины. Разве не волшебство — из разрозненных кусков, корсажа, рукавов, юбки — вдруг получается нечто единое: платье. Как из отдельных слов — песня. Я говорила, говорила, и вдруг поняла, что уже не чувствую прежней радости.

Наши лучшие заказчицы, из семей Коули и Глесснер, мы звали их «железнодорожные королевы», требовали, чтобы примерки проходили у них дома. Мне приходилось ползать на коленях по пушистым персидским коврам, подкалывая подолы, смотреть, как они красуются перед зеркалами в серебрянных оправах, подолгу просиживать на дамасских кушетках, обсуждая образцы тканей, которые выбрала для них мадам.

— Расскажи мне про их дома, — стала упрашивать Молли, и я попыталась, но все эти гостиные были так похожи одна на другую.

Всюду блеск, золото, роскошная мебель. Кажется, что и дамы, неуверенно ахавшие над тканями, тоже ничем друг от друга не отличаются, одинаково придирчиво обмысливая, что лучше для летнего вечернего приема в саду: китайский шелк, или этим летом предпочтительнее атлас.

— Я просто не знаю. А вы, Ирма, как считаете? — жалобно мямлили они.

Когда миссис Коули обняла меня, придя в полный восторг от подвенечного платья своей дочери, настолько, что забыла, кто она и кто я, ее французские духи пропитали мое платье. Кондуктор в трамвае потом смотрел на меня с большим подозрением, недоумевая, как это девушка — с виду что-то вроде продавщицы — может благоухать такими дорогими ароматами.

— Одно их вечернее платье стоит больше, чем мы платили в год за аренду фермы в Голуэйе, — с горечью сказала ирландская горничная, выпуская меня из дому через дверь для прислуги. — Подумайте об этом!

Я думала. В те месяцы я все больше и больше думала о деньгах. В конце июля мадам уже только меня посылала к оптовикам выбирать ткани, отделку, ленты, пуговицы и крючки — мой английский был лучше и торговалась я жестче, чем она. Заодно я покупала дешевые обрезки от рулонов, которые можно было использовять для перевязок. В маленьком магазинчике около Госпиталя Милосердия нашла нитки для швов и хирургические иглы. Просила Якоба, чтобы отдавал нам непригодные к делу куски тканей — из них можно сделать повязку для сломанной руки, например.

— А будет ли мне с этого небольшой профит? — скорбно спросил он.

— Мне жаль, Якоб, но София должна…

— Знаю, знаю. Вы с Софией должны вылечить весь Саут-сайд.

Я докучала Молли, чтобы она подыскала нам для клиники помещение побольше, но, узнав, как мало София способна заплатить за аренду, она рассмеялась:

— Вы ненормальные, обе.

София пожала плечами.

— Надо найти того, кто поможет. В дождь люди, которые ждут в очереди на прием, мокнут. Нам нужны переводчики, стулья, лекарства. Я не могу заплатить за все из тех денег, что дают аборты и акушерство.

Кажется, мне удавалось присесть тем летом только, когда я шила. Я научилась есть на ходу, покупая у уличных торговцев еду, какую в Опи и вообразить бы никто не смог: яблоки, запеченные в тесте, ломтики жареного картофеля, сухие крендельки с солью, соленый горошек в бумажных кульках, ириски из дешевых кондитерских, имбирное печенье, кукурузные початки и хот-доги. «Что с тобой случилось? — спросила бы меня Дзия Кармела. — Только животные едят стоя».

Возможно, мои ученики были правы: я и впрямь становилась американкой. В те годы все в Чикаго вообще быстро менялось. Даже сама земля: город обхватил озеро и заползал на богатые черноземные поля к югу. День и ночь все новые иммигранты прибывали на поездах или пароходах. Город перемалывал нас, стирал иностранные отличия, пропуская, как сквозь мясорубку, через свои улицы, магазины и парки. В первые месяцы по приезде нетрудно было понять, кто поляк, швед, немец, русский, еврей, болгарин или словак. Но в переполненных доходных домах, где селились эти люди, на фабриках и в строительных бригадах характерные привычки Старой Страны таяли, как фруктовый лед в жаркий летний день.

Оставались родные песни. Торопливо шагая по улицам, я слышала их обрывки на десятках языков, в них вплетались уличные крики, звон колокольчиков, перестук молотков. Мы пели себе под нос песни родных деревень, черпая из пересохших колодцев памяти, но пели мы в одиночку. Когда миссис Гавестон подрядила плотника из Сицилии, я ничего не поняла из его заунывных, сладостно-жалобных напевов, а он — никогда не слыхал песен, которые мы пели в Опи.

Однажды тем летом я наблюдала, как двое мужчин в переполненном трамвае узнали друг друга — по мелодии. Один негромко напевал в своем углу, другой услышал и бросился к нему сквозь толпу. Кто-то сказал, что они болгары. Как они обнимались, как радовались, точно влюбленные после долгой разлуки. «Земляк! Из моей деревни — из Бразигово!» — сияя, объяснил по-английски один из них. Они хлопали друг друга по плечу, хохотали и едва при этом не плакали, а затем вместе сошли на следующей остановке. Женщины в трамвае разглаживали складки на юбках, мужчины крепко сжимали кожаные ремни, за которые можно держаться, чтобы не упасть. Где ходят наши земляки, из наших деревень, которые знают наши песни?

А еще в то лето я получила письмо, где было сказано, что у отца с Ассунтой родилась девочка. Они назвали ее Луизой. Я послала немного денег и попросила прислать фотографию младенца. Но даже эти фотографии из дома были бессильны перед течением времени. Когда я получу фото Луизы, она будет уже гораздо старше, чем в свои первые дни. У нас в пансионе жил мистер Джанек, служащий на телеграфе. Он не расставался с фотографией своего младенца, который вместе с матерью остался на родине, и постепенно изображение, которое отец беспрерывно гладил и целовал, основательно потускнело. Мистер Джанек хвастал, что перевезет родных к себе в Америку, причем не в третьем класе, а в отдельной каюте. Мало того, к тому времени у него будет свой дом, с ванной и садом, где миссис Джанек сможет разводить розы. Я опасалась, что мальчик успеет сильно подрасти, прежде чем это случится.