Так он и просидел в беспокойстве, не в силах уснуть. Но едва только небо начало светлеть, Пребран поднялся на ноги. За ним потихоньку подобрались и остальные. И лучше бы уж вовсе не присаживался, все кости выворачивало и ломило, совсем одеревенели мышцы. Утешало то, что до острога рукой подать, день ещё потерпит в седле, а там и отдохнуть можно. Правда лучше уж поскорее покинуть и Радима, да вообще эти неспокойные земли с их враждебными племенами. Но боль и усталость исчезали, стоило подумать о том, что ныне увидит зеленоглазую княгиню, в груди замирало от одного представления, и оттаивала корка льда, поднимая с потеплевшего дна что-то лёгкое, дурманное и желанное настолько, что кружилась голова. Пребран, расправившись с упряжью, тряхнул головой, очухиваясь, взъерошил пышную гриву коню. По крайней мере, он попытался помочь… Поднял подбородок и ненароком застыл, вслушиваясь в предрассветную тишину, что затопила лес, оглушая неподвижной толщей, будто уши закрыла вода. Но в следующий миг жизнь буйно зашумела, прорезая слух, сбрасывая холодные оковы — полилась птичья трель, всё вокруг задышало, зашевелилось, пролетели над мощными раскидистыми кронами совы, бездонное прозрачное небо над ними, смотревшее сверху, оттаивало, покрывали его розовыми кружевами облака, всё гуще окрашивались вздымающиеся верхушки сосен золотом. И не такая уж и давняя стычка показалось тягостным сном, который необратимо ускользал вместе с уходящей ночью.

Пребран, обжигая горло, вдохнул полной грудью морозного воздуха, пропуская его через себя, в каждую частичку тела. Холодная зябь прокатилась по спине, поднимая волосы на затылке. Никогда ещё так явственно не чувствовалось ему существование, никогда оно не было таким желанным, до покалывания в ладонях. Ничто не вечно, всё предаётся праху, но для того, чтобы возродиться вновь, вновь ощутить будоражащую сладострастную жажду жизни.

— Сможешь удержаться? — нарушил тишину Вяшеслав, передавая поводья Саргиму.

Пребран оглянулся.

— До очага хоть ползком, — ответил он, имея силы ещё и шутить, что радовало.

Саргим нынче выглядел свежее. Быстро собравшись и водрузившись в сёдла, воины покинули становище.

Гаяна, жена Радима, так и оставила гостий под своей кровлей, выделив им самую теплую и уютную светлицу на втором ярусе. Лишний раз женщин не тревожила. Один раз только заходила узнать, не нужно ли чего. Но уже и ничего не скроешь, глаза-то у неё на месте были, видела она отчётливо ссадины да синяки, которые стали уже пропадать. Женщиной хозяйка показалась стойкой, волевой, и с гостьей не заговаривала лишний раз, что было лучше для всех.

Даромила отложила рукоделие. Взялась за него ещё вчера только лишь ради того, чтобы хоть как-то отвлечься и успокоиться, да только пальцы исколола все, работа никак не хотела ладиться, а мысли всё в порядок не приходили. Поднялась, пройдя бесцельно по светёлке, да только всё одно вновь к окошку направилась, прикусив губы — запретила же себе. Божана, что сидела за веретеном, проследила за ней, покачала головой — в последнее время совсем отчаялась хоть как-то разобраться в порывах воспитанницы, вновь принялась скручивать в пальцах шерсть в тонкую нить. Она тоже взяла работу у хозяйки, чтобы скоротать время да безрадостное затворничество, что устроила для них обеих Даромила — стыдно было ей на людях показываться, да и боялась косых взглядов, толков разных смутных, что и без того охватили острог. Вчерашний день длился медленно и лениво, а нынешний и вовсе замер, и казалось, конца ему не будет, уж и лучины в пятый раз меняют.

Даромила прошла к оконцу, открыла волок. С того мига, как уехал княжич, с замиранием смотрела всё на ворота, ожидая увидеть в них Пребрана. Вечерний пропитанный дымом и сеном бодрящий мороз пахнул в лицо, взбудоражив застоявшиеся мысли, хлынув на грудь. Погружавшийся в вечерний сумрак двор по-прежнему пустовал, только одиноко из серого набухшего неба падали редкая снежная крупа. Словно плотину прорвало, внутрь хлынула досада, Даромила сжала кулаки, злясь на себя за то, что ждёт, хоть и не должна совсем, и в тот же миг острая тревога, что таилась где-то под сердцем, уколола, как та самая игла, которую время назад держала она в руке — случилось ли чего?

— Не стой там, застудишься, — произнесла обеспокоенно повитуха со своего места.

Даромила выдохнула и, устало опустив плечи, закрыла окошко, хлопнув створкой, вернулась на прежнее место, вновь взявшись за иглу.

— Побыстрее бы покинуть это место, — проговорила и, что диво, со злостью. Сама не знала, отчего так рвётся уйти. То ли от того, что ожидание стало невыносимо тягостным, то ли ещё от чего, да только разгоралось желание, что кострище. — Может, не нужно ждать их, — говорила сдавленно сквозь зубы, уткнувшись в шитьё. — Уйдём, и им без нас спокойнее станет.

— И куда же пойдём с тобой? — отвела от неё взор Божана, выбрала новую кудель, примостив на лопасть, вновь взялась за веретено.

Даромила, проткнув грубую ткань иглой, рванула нить, вонзила иглу в мягкую игольницу. Довольно на сегодня. Расправила рушник, оценивая старательно проделанную работу, да только ничего не увидела. Голову заполоняло другое.

— Не знаю, куда, — продолжила упрямиться, будто девица юная, незрелая, вешая плотно на спинку скамьи. — Подальше от Оруши лишь бы.

Говорить о том, что чувствует, как внутри всё колышется от волнения — это что переливать из пустого в порожнее. Не привыкшая она жаловаться, с детства не приученная. Да и что говорить, если сама не может разобраться в своих чувствах. Как бросало её в дрожь при воспоминании о том, как княжич касался её, а губы горели от его поцелуя заново, что хотелось подскочить с места и бежать, бежать как можно дальше от всего, потому что всё это не должна она испытывать, да и не нужно ей!

— Не суетись, — утешила её повитуха, поворачиваясь, — пусть идёт всё своим чередом.

— Не могу я, — сказала княгиня полушёпотом, чуть хриплым голосом, смотря в пол, — неправильно это всё, Божана! Кажется, если пойду с ним, то снова угожу в яму. Не хочу больше. Не хочу, — слёзы подступили к глазам, и Даромила закрыла их, сглотнула, унимая мечущиеся перед взором огни.

А потом друг резко выпрямилась, сдавив резной подлокотник до боли в пальцах, едва удерживая готовый прорваться вулкан внутри себя, в котором скручивалось всё: и боль, и обида, и лютая ненависть к мужу. Она раскрыла губы, задыхаясь, и вновь сомкнула их, поникнув плечами. Повитуха не виновата в том, что случилось с её жизнью. И злость да негодование на женщине вымещать негоже. Права она, нужно взять себя в руки, да только как, когда на душе кошки скребут, а сомнения в правильности в своих поступков на части рвут?

— Уляжется всё, — заговорила женщина вдруг мягко, пронаблюдав за резкой переменой в княгине. — Вот увидишь, потом и забудешь.

Даромила повернулась к женщине, взглянула на неё, утонув в голубых, как родник, глазах повитухи.

— Хватит, Божана, и так тошно.

Взгляд Божаны в один миг обесцветился, снова становясь твёрже льда. Она сомкнула губы, промолчала. Говорить бессмысленно, знала, что всё равно княгиня — да и не княгиня уже — по-своему поступит.