Поцелуи княжича стали настойчивыми и жадными, он вдруг сковал её подбородок пальцами, повернул её к себе, погладив по волосам, накрыл губы своими обветренными морозом, но такими желанными и сладкими, как хмельной мёд. Княжич покачнулся, тихо выдохнул, притянул её плотнее к себе, прижимаясь. Она почувствовала его твёрдое тело, тугие мышцы и бёдра через тонкую ткань ночной рубахи.

«Что же делает?» — вонзилось, что спица, осознание происходящего. Ещё немного и не устоит, хотя уже ноги едва держали. Княгиня, сжав пальцы в кулаки, заставила себя отстраниться, покачнувшись, что былинка на ветру.

— Отпусти, — прошептала она ослабевшим голосом.

И следом, высвободившись из ставших каменными рук, отошла на пару шагов.

— Уходи, прошу, — попросила, глотая воздух.

Голова кружилась. Сердце стучало где-то в горле, и как бы грубо и холодно это ни звучало, но так будет лучше для обоих. Или для неё. И с горечью подумала — матушка права, она ледяная, и совсем нет в ней тепла. Теплее в речке по весне, чем рядом с ней.

Как бы ни бушевали чувства, Пребран, хоть и заострились его черты, оставался расслаблен. Впрочем, так только казалось на первый взгляд, под тенями ресниц в глубине его губительно-серых глаз дрожало неуёмное пламя. Он напряжённо глянул на дверь, потом вновь на княгиню. Выдержав ещё мгновение тишины, княжич шагнул к двери, и к глазам девушки уже подступили опостылевшие слёзы, но, конечно, вида она никакого не показала, сдерживаясь. Однако княжич вдруг помедлил, замер, верно что-то решив, повернулся, посмотрев по своему обыкновению, с пытливым прищуром.

— Ты правда хочешь, чтобы я ушёл? — прогудел его голос, отозвавшись у неё внутри.

Даромила не дала и доли мига себе на раздумья, ведь она уже приняла решение.

— Да, — сказала, облизав губы, которые сушил жар. — Я хочу, чтобы ты… Совсем ушёл.

Слова, что оползень каменный, осыпались перед ней, отрезая её от княжича, и уже назад их не взять. Пребран нисколько не изменился в лице, смотрел так же неподвижно-опасно с высоты своего роста.

— Хорошо, если ты так желаешь, — бросил и, выдохнув, развернулся, быстрым шагом пересёк светлицу, дернул дверь. Немедля вышел за порог, прикрывая за собой створку.

Даромила так и стояла посередине светлицы, а в голове всё трезвонил его ответ. «Если ты так желаешь».

«Ничего я не желаю!» — хотелось крикнуть вслед, но все силы разом покинули её, а грудь заволокла боль. Глаза затуманились. Даромила до последнего боролась с подступившем отчаянием, да куда там, слёзы покатились по щекам, обжигая. Она угрюмо сжала губы и вернулась к лучине, да только взглянула на неё, та потухла. Руки не слушались, подрагивали. Княгиня стала бессмысленно ходить по пустой светёлке, ожидая, когда же вернётся Божана. С ней всё потише на душе, не так больно и пусто, но повитуха, как назло, всё не возвращалась, а светлица что клетка стала — невыносимо находиться в ней. Побродив по углам, Даромила всё же вернулась на лежанку, опустилась, свернулась клубком, закрыла лицо ладонями, ругая себя за всё, что не сделала, и за всё, что сделала, да только ничего больше не изменить.

Плакала она долго, пока глаза не стали сухими, словно в них песка насыпали, пока не начали болеть и резать. Потом забылась, балансируя где-то между сном и бодрствованием. Хоть и слышала она сквозь толщу дремоты, как скрипнула дверь — вернулась Божана, как заголосили первые петухи, как зазвучал за дверью топот слуг, а вставать всё никак не хотелось, да выдернуть себя из полусна не могла, пока её не растолкала наставница. Даромила потёрла распухшие от слёз веки, поднялась, заплетаясь ногами в подоле, прошла к бадье и долго умывалась студёной водой, пока кожа не онемела. Немного да пришла себя. Утренний белёсый туманный свет окутывал светлицу.

— Куда ты вчера ушла, Божана? — спросила девушка, утираясь рушником.

— Так в храм, Богов просила о помощи, — ответила повитуха, продолжая как ни в чём не бывало складывать вещи. Неужели уже собирается в путь отправляться? Но вдруг опомнилась, повернулась. — А что?

Даромила, повесив полотно на крюк, буркнула:

— Ничего.

Не стоило её подозревать и винить в чём-то, как бы Даромила к этому ни привыкла, а делать крайними других не следовало. Сама позволила княжичу приблизиться к себе. И гневаться нужно на себя.

— Проснулась, а тебя рядом нет, — отмахнулась только.

— Так я ж тебя упреждала.

Даромила удивлённо вскинула брови, но тут же вспомнила, что и в самом деле женщина предупреждала ещё со вчерашнего утра. Княгиня прошла к повитухе, забрала из её рук свёртки одежды, сказала:

— Мы никуда не едем.

Заснул Пребран под самое утро и прямо за столом. Разбудил его Ждан, который поднялся самый первый.

— Ты бы лёг в постель, ещё есть время прикорнуть. Дорога дальняя предстоит, когда ещё в постели в тепле да сухости поспим, — проговорил он негромко.

Княжич поднял чугунную голову, сквозь сон осмотрелся. Ещё было рано, горели лучины, но утренний свет уже пробивался в маленькие квадратные оконца, и мужчина выхватил мутным взглядом в глубине хором спавших по лавкам витязей. Он приподнялся, разминая затёкшую шею и спину, зацепив случайно чарку, опрокинул на стол, брага полилась на пол ручейками, омочила одежду. Вот гадство!

Пребран отстранился, всполошено поднимаясь со скамьи, да пошатнулся, опрокинув и скамью, что упала с грохотом, перебудив всех. Голова дико кружилась, оказывается, он был ещё сильно хмельной. Всю оставшуюся ночь пил, и теперь голова нещадно трещала, да только хуже было другое. Ждан поступил, чтобы поддержать, но княжич пихнул его от себя.

— Воды подай, — попросил, опускаясь на лавку, сглатывая сухость.

Будята было опередил, но Ждан выхватил из его рук черпак, поднёс княжичу. Пребран пил долго, жадно делая большие глотки, пока студёная вода не охладила нутро. Осушив посудину, отбросил в сторону, и та треснула надвое. Пусть никто ничего и не сказал, но смотрели на него с тревогой и хмуростью, ему же был плевать, он всегда таким был и останется. Лёг на лавку, закрыв глаза, унимая бурливый клёкот сердца. Но уснуть вновь не дали мысли, которые потоком хлынули, придавили непомерной тяжестью, что даже дышать стало туго. Пребран с силой зажмурился, отворачивая лицо к стене. Наверное, никогда не испытывал такого бессилия наравне с приливом бешенства, что истощало не только тело, но и душу. Наверное, не нужно было тревожить её, приходить ночью, совершенно не имел на то ни права, ни согласия, но после трудного пути и нелёгкого разговора с Радимом и его старейшинами, невыносимо хотелось видеть её, найти ту тишину, которая рождалась, когда он находился рядом с Даромилой. Тупая боль била по груди нещадно, ещё никогда не чувствовал себя так погано. Выходит, отказала ему, так просто прогнала, как тряпьё выкинула ненужное. Пребран смотрел на неё и не находил в ней ничего, кроме мутного безразличия, что смыло всякую надежду. А что же хотел? Чтобы она бросилась по первому зову? Ведь знал, что это могло случиться. Но как бы ни был к тому готов, а сердце всё одно скрипело, словно ржавое железо, причиняя мучения. Неразумная, и как останется одна? Куда пойдёт? Но неволить он её не собирался, раз решила всё, пусть катится, хоть смириться с этим казалось невозможным.