Из домика доносился плеск воды и женский смех. Не знаю, почему наши дамы не пошли к роднику, как все остальные, видимо, из-за того же зеркала, потому что пару раз из-за двери раздавался голос, требовавший еще воды, причем теплой, так что старший сержант Голядкин замучился бегать к роднику, греть воду в алюминиевом чайнике и подавать ее в дом. Протягивая на вытянутой руке фыркающий чайник, Степан деликатно отворачивался от дверного проема, рискуя вывихнуть себе шею. Хотя сам старший сержант никакого неудовольствия по этому поводу не высказывал. Рад был стараться служивый. Прямо дамский угодник, а не мент заскорузлый.

Наконец все собрались за столом. Мы неторопливо, со вкусом пообедали, помыли посуду, сложили остатки пиршества в небольшую, очень кстати подвернувшуюся ямку, съедобное оставив зверям да птицам, а остальное прикопав. Не хотелось свинячить весной.

Пока все, пользуясь передышкой, сыто дремали, богун подошел ко мне.

– Ты, Авдей, помню, давеча насчет струн спросить хотел? – начал он разговор. – Давай-ка доставай свой инструмент, сейчас я тебе что могу растолкую, а уж до всего остального, чего и я не понимаю, тебе придется самому доходить. Своим музыкальным умишком.

Я открыл кофр и неохотно передал гитару богуну. Тот положил ее на колени, словно гусли, и, осторожно касаясь то одной, то другой струны, стал рассказывать:

– Вот эта, самая тонкая, – богун осторожно тронул первую струну, и та отозвалась тихо и дружелюбно, словно ответила, – это, ты уже знаешь, жилка самого Ивана Подорожника. Тонкая, словно тропка, сквозь чащобу босыми пятками протоптанная. И в то же время звонкая, крепкая, веселая и надежная, потому что тропку нельзя навсегда порвать, все одно заново протопчут, и выведет она непременно к людям. И пока живут они, пока топчут землю-матушку, будут и тропинки с подорожниками на них. На случай, если кто в пути поранится. Живая это жилка, помни об этом, лирник-дорожник.

Следующая струна – жилка Оськи Гудошника. Веселый парень был этот Оська, девки его страх как любили, и он их, само собой, тоже. Как заслышит женский пол Оськину игру на гудке, так сразу покой теряет, словно припекает его. Непростая эта жилка, мужская заветная, через нее род человеческий продолжается, девки да бабы к ней неровно дышат, вишь она какая крепкая, но и нежная, словно шелковистая. Афедон-то тоже насчет баб не промах, только все больше силой берет, лукавством да бесстыдством, а этот – ласковостью да красотой. Потому что, когда любит, больше думает не о себе, а о той, кого любит.

Дальше – жилка Тальи Памятливой, слышишь, как плачет-печалится, только тронь? Память – она ведь не всегда радостной бывает, иногда и всплакнуть тоже не грех. Всплакнуть да вспомнить по-хорошему, глядишь, печаль-то и отпустит. Да и настоящей радости без печали не бывает, просто на все свое время. А уж когда плакать, а когда смеяться этой струне – это музыканту решать, больше некому.

Эта вот, четвертая, – Мотрея Тихушника, ни толста, ни тонка, а так, средненькая, как жизнь у большинства людей. Так и звучит, ни высоко, ни низко, а дело свое делает. Вроде бы и незаметная она, а попробуй-ка без нее сыграть, не та музыка выйдет. Жизнь свою Мотрей прожил скромно, перед людьми не выделывался, а память о нем осталась крепкая и добрая. Вроде никуда не торопился, а всюду поспел.

Пятая – Прошки Зачинщика. В старые времена перед битвой всегда для зачина ругателей на поле выпускали, кто, значит, кого переругает. С них и сражение начиналось, с ругателей, они же первые и кровь свою проливали. Охальник был этот Прошка знатный, да только охальник охальнику рознь, иной и обругает, а на душе легче становится, а другой сольстит, да так, что хоть в петлю лезь. Без брани нет России, недаром слово «брань» означает у нас и ругань, и битву.

И уж последняя, басовая, самого Егория Защитника, славный был воин, и память о нем осталась славная. Жила его крепче крепкого и гудит так, что аж в небе отдается. Бас хору опора, всякая музыка на басах лежит, как на дорога на земле-матушке.

Богун помолчал немного, поскреб бороду и добавил:

– И еще вот что тебе скажу, лирник. Ты, конечно, здесь пришлый, да только мне почему-то сдается, что ты не чужак, а просто блудный. Пошлялся по миру, да и домой воротился, так что, может быть, тебе это и не все равно. Все эти боги, которые тебе жилы дали, они невыборные, то есть никто их не выбирал, поэтому они как бы сами по себе. Так что я, рассказывая о них, грех на себя беру, да что поделать. Выборные боги, знаешь ли, свои жилы никому так просто не дадут, они сами из кого хочешь все жилы вытянут.

– А что за струну ты мне поначалу дал, Левон? Ну, ту, которая с дребезгом? – спросил я у богуна. – Она что, тоже божья жилка, или как?

– Это Тыры Жульника жилка была, не иначе, – смущенно ответствовал старый богун. – Жульник – он кем хочешь прикинуться может, не человек, не бог, а сплошная обманка, его только по дребезгу и узнать можно, да и то не всегда. Не выбрали его, вот он и вредничает, каждой бочке затычка, вот какой он, этот Жульник. Сплоховал я, признаюсь, обознался, да и ты тоже ведь сам выбрал, так что он и тебя провел, так ведь?

– Так, – согласился я. – Только я в ваших выборных да тех, которые сами по себе, богах не очень-то разбираюсь, а дорогу сюда сыграл и на обычных струнах. Стальных, купленных в магазине. Недешево они мне обошлись, что верно, то верно, но теперь-то что говорить, хотя жалко, конечно, было их в яму бросать. Хорошие были струны. А скажи-ка, Левон, насовсем мне дали эти божьи жилки или только на время, в аренду, так сказать?

– Во-первых, тебе в этот раз не просто дорогу сыграть предстоит, – важно ответил богун, – а кое-что посерьезнее сделать. А во-вторых, те струны у тебя были наверняка не простые, а наигранные. Вот бывают намоленные иконы, знаешь, наверное, так и струны бывают наигранные. А о добре, зарытом в землю, не жалей, все равно его лучше не откапывать, к беде это. Что же до того, насовсем тебе эти божьи жилки дадены или на время, так это мне неизвестно. Да и бывает ли оно вообще, это твое «насовсем»? Все мы на земле временно, а хотим думать, что насовсем.

Я собрался было ответить, но не успел, потому что к нам подошли Костя с Гонзой. Женщины держались немного поодаль, а на веранде суетился деловитый старший сержант Голядкин, заканчивая укладывать рюкзаки. Видимо, он сам определил себя завхозом нашей экспедиции.

– Ну что, пора? – спросил Костя. – Отдохнули, и будет, а то еще понравится отдыхать, чего доброго. Привыкнем, племя организуем, вождя выберем, да вон хоть Левона. Чем не вождь?

– Точно, – подтвердил Гонза. – Не фига расслабляться, что мы, коробейники на отдыхе, что ли? Пакуй свой инструмент, музыкант, и айда!

– Погодите, ребята, – сказал я. – Хочу попробовать прорваться к Агусию еще раз, может, сейчас получится.

– Может, не надо? – спросил Костя. – Не получится, совсем потеряешь веру в себя, что нам тогда делать? Я вот в книжке читал, что если у мужчины с женщиной сразу не получается, то он теряет веру в себя, и тогда – кранты всей мужской силе.