дерзости: до сих пор Эглите была для него лишь «начальница», «коллега» или «профессор». — Эльвира, — повторил он, словно наслаждаясь своей отвагой, — мне тоже нелегко. Вы же знаете: Эвелина, Юлия, теперь Лаума. Я иду к идеалу открыто, официально, за мной не водится двусмысленных романов. Кто посмеет меня осудить? Но я сам казнюсь, сам обрекаю себя на пытку... Не подменяем ли мы любовь привычкой, и только вспышка настоящей любви обнаруживает нелюбовь? Не страдаем ли мы дальтонизмом? Ведь сколько прекрасного нас окружает! И только лишившись дорогого человека, мы способны осознать, что он для нас значил. Это ли не парадокс?

Дабол и сам не понимал, с какой стати он вдруг разоткровенничался с Эглите, да еще так импульсивно, так сумбурно. Ведь они никогда не преступали границ элементарной учтивости: «Как поживает Эвелина?», «Как дела у Юлии?» — «Здорова ли ваша великолепная четверка?», «Как ваш супруг?»

А к ним тем временем приближался грузин, что-то самозабвенно распевая на родном языке с добавлением неожиданного «Лиго, Лиго!» и размахивая над головой двумя шампурами с готовым шашлыком, как в знаменитом танце с саблями.

Харальд с Эльвирой переглянулись и поняли, что всякое вторжение извне может запрудить благодатный поток, в котором они спешили омыться, очиститься, освободиться от скопившейся тяжести.

Грузинский коллега шутил, рассказывал анекдоты, а они вежливо, добросовестно жевали жестковатые, передержанные в уксусе и перце кусочки мяса и терпеливо ожидали, когда же их наконец оставят наедине.

— А что, если нам поискать два пенька поглубже в лесу? — привычным профессорским тоном предложила Эглите.

Да, это деловая женщина, от нее снисхождения не жди. Она желает продолжить разговор без помех, без свидетелей, и ее предложение уйти поглубже в лес — нечто вроде начальственного приказа, даже здесь, на берегу реки, в лучшем случае — это мягкое распоряжение. Но что за начальники и подчиненные сегодня! Харальд мог спокойно отказаться, однако он охотно пошел, ему самому не терпелось продолжить разговор.

Профессор Эльвира Эглите не очень удобно, боком оперлась о подгнивший, облепленный губками трутовиков пень и заговорила с таким нетерпением, будто годами ждала предоставления слова:

— Я свой идеал нашла рано, это был мой муж. Мы вместе ходили в школу, он меня дергал за косицы. — Она вдруг смутилась от своей порывистой поспешности. — Уж и не знаю, как лучше это рассказать...

Прежней уравновешенной начальницы не было и в помине.

— Мы кончили школу, он выучился на шофера. И остался на всю жизнь шофером-экспедитором, который без излишней головоломки зарабатывает по две — две с половиной сотни в месяц. А я вначале врачом получала гроши, и он надо мной подтрунивал. Все эти шуточки со временем вошли у него в привычку, превратились в издевку. Он, пожалуй, из тех, у кого врожденная способность подавлять и унижать другого. Бог мой! Я хотела утвердиться на ногах, чтобы он восхищался мною, обожал. Дорога в профессуру была сплошное отчаянье. Посмотрите на мои руки! Кожа жесткая, пальцы узловатые. Лизол и спирт тут ни при чем. Я годами была рядовой прислугой. Чем выше я поднималась, тем больше он меня унижал.

Профессорское звание оскорбило его до глубины души. Мне бы с ним развестись: между нами уже пролегла глубокая духовная пропасть, но... оставил меня он. Разве я не страдала от этих постоянных унижений? Зачем я терпела? Он был для меня идеалом мужчины: крупный, сильный, блондин, голубоглазый. Как женщина я была счастлива... Другим и во сне не приснится такая страсть. Мои дети зачаты в любви. Но я никогда не могла даже выплакаться: мальчикам нужна спокойная, уравновешенная мама. Заботливая и внимательная. И я старалась быть такой. Годами спала по четыре-пять часов в сутки. Продукты. Готовка. Уборка квартиры. Сад. Машина. Я могла позволить себе домработницу, но он не терпел в доме чужих людей. «Мне нужна жена, — любил повторять он, — а не доктор наук. И помни: для меня ты есть и всегда будешь просто баба!»

Я стеснялась разводиться. Хотела сохранить мальчикам отца. Но когда они подросли, старший от имени всех сказал: «Да выгони ты его!» Оказалось, я зря терпела. Приготовилась красиво расстаться. Отвратительно, когда на суде перебирают грязное белье бывших супругов. Но мой благородный жест оказался излишним: он ушел просто так, без формальностей. А та... из бассейна, его просто так и приняла.

Ну скажите, Харальд, чем она лучше меня? Неужели для мужчины может служить идеалом такая конструкция из костей и мускулов? Где золотая середина, согласующая идеал с действительностью?.. Как у вас на этот счет, Харальд? Почему не ослепительная Эвелина, не скромная Юлия, а эта бесцеремонная Лаума?

Харальд сидел неподвижно, дозволяя Эльвире Эглите свободно плыть в потоке ее сердечных излияний; он не бросил в этот поток ни единого камешка, ни на миг не преградил ему путь. Но слово «бесцеремонная» его насторожило. Эльвира, наверное, тоже почувствовала свою оплошность и запнулась.

— То есть лично мне кажется, — как бы оправдываясь, пояснила она, — что Лаума из породы хищных...

— Вы спросили, как у меня на этот счет, — словно не расслышав последних слов Эглите, начал Харальд. — До сих пор я тоже не встречал синтеза желаемого с действительным. Помните, как у Симонова:

Мне не надо в раю тоскующей,

Чтоб покорно за мною шла.

Я бы взял с собой в рай такую же,

Что на грешной земле жила...

И еще в народе говорят: кому по вкусу попадья, а кому — попова дочка... — Харальд раздумчиво умолк.

— Вы хоть искали идеал, а я — смирилась, — с горечью подытожила Эглите.

— Да, искал. Многие ищут. И это не донкихотство. Ведь поиски идеала стоят любых жертв, даже жизни. А найти единственную среди тысяч, которой бог вложил две ложечки меду вместо одной, — не просто. Но зато если найдешь, это ли не победа, не идеал счастья?

— Кому же посчастливилось с этим идеальным идеалом?

— Никому, разумеется. Но разве само стремление к идеалу не есть прогресс?

— В науке — да. А в жизни это часто обращается безнравственностью. Когда твой идеал рушится у тебя на глазах, ты потом надолго лишаешься представления, каким хотелось бы видеть своего спутника жизни. Возможно,