«А я? — подумал Харальд. — Знаю ли я, чего хочу?»

— Давайте-ка вернемся в общество, — неожиданно встала Эльвира. — Как-никак мы обязаны развлекать гостей. Да и непристойно уединяться в лесной чаще.

Сказано это было опять крайне деловито, и, взглянув на Эглите, Харальд обнаружил уже не женственно открытое лицо Эльвиры с доверчивыми глазами, а профессорскую личину.

— Я останусь, — жестко ответил Харальд. — Мне безразлично, что подумает кто-то. А от обязанностей Паяццо прошу меня временно освободить.

Но он остался не один. К нему явилась

Эвелина.

Когда мы познакомились, ты только что закончила консерваторию, я — аспирантуру. Познакомились же мы в больнице. Едва тебе разрешили встать, ты, выйдя в коридор, спросила у дежурной сестры: «Нет ли у вас здесь где-нибудь рояля?»

— В красном уголке!

И так же, как ты расспрашивала эту случайно встреченную сестру, ты обратилась к мужчине, который случайно оказался поблизости:

— А вы не знаете, где этот уголок? Я одна боюсь... А вдруг там мыши.

И мы пошли вместе.

Позднее я ходил тебя встречать после концертов, потому что ты всегда оставалась маленькой, пугливой девочкой, для которой даже мышиный писк был чреват смертельной опасностью.

Пока мы находились в больнице, я стоял на посту в красном уголке, как верный твой телохранитель. Так простоял я семь вечеров. После больницы мы сразу же пошли регистрироваться и прожили вместе семь лет.

Я был без ума от твоей красоты, от тебя самой, не мог и часу прожить, не слыша твоего голоса. Твоя любовь тоже была пылкой, в этом я не сомневался. Но ты была одержима роялем. Ты могла играть с утра до вечера. И поэтому ты не готовила. Мы питались булочками, пили кофе и кефир. И ты даже не знала, сколько именно булочек нужно двоим, чтобы наесться досыта. Порой ты приносила их по двадцать, по тридцать штук. Грызя зачерствелые булки и чувствуя, что мое терпение на исходе, я тебе нежнейшим образом замечал, что не следует делать таких запасов, а ты своим невинным детским голоском отвечала: «Тогда давай испечем пудинг из белого хлеба!» И я соглашался и спрашивал: «А как его пекут?» И ты, от души расхохотавшись, однажды призналась, что тоже не имеешь понятия, но зато, обхватив меня за шею, предложила: «Если ты так хочешь, я не буду сегодня упражняться. Сходим в хороший ресторан и поедим чего-нибудь горячего-горячего!» Мы шли и побаивались, как бы нам не предъявили счет не по карману, потому что денег у нас было в обрез, их нам вечно не хватало: тебе часто требовались новые концертные платья, ты много тратила на такси и — просто не умела вести хозяйство.

Ты не умела беречь свои вещи: дорогие туалеты были раскиданы по всем стульям, изящные туфельки валялись под диваном и в прихожей. Я ни разу не видел, чтобы ты их почистила, смазала кремом. Два раза в неделю приходила твоя мама, все прибирала, гладила, начищала. И не забывала сказать: «Уж вы простите ее. Артистическая натура. Она такая с малолетства!»

Я пытался простить. Ведь ты выходила на сцену, одухотворенная, летящей походкой, столь прекрасная, что по залу прокатывался восхищенный шепот. Кстати, ты мне всегда казалась сестрой-близнецом Элизабет Тейлор, я вообще забывал, что мечтаю о чистом, уютном доме, о свежих рубашках, о ребенке — да, хотя бы о единственном ребенке. Не грех ли требовать ребенка от этого белого ангела, восседающего на пьедестале перед красным лакированным роялем и словно из иного мира наводняющего зал элегическими грезами и взрывами безумных страстей. В такие минуты я благодарил судьбу, что встретил женщину, открывшую мне мир истинной любви. Мои упреки, претензии еще долго оставались при мне. Еще долго мне было достаточно взглянуть на тебя, Эвелина, чтобы почувствовать, как я тону в омуте твоих черных глаз. Бывало, как бы предупреждая мое недовольство, ты, словно маленький философ, роняла: «Талант подобен хрустальному сосуду: он звонкий и хрупкий!»

Ты приобретала все большую известность как виртуозная, вдумчивая пианистка, и каскады звуков непрерывно наполняли квартиру. Я уже писал свою докторскую — молекулярная биология наконец вышла на простор. Я старался подольше просиживать в библиотеках, но в немногие часы пребывания дома хотелось бы тишины и покоя.

— Кому это нужно — столько барабанить, — не выдержал я как-то.

— Ты не понимаешь, что такое музыка, подготовка к концерту, — непривычно резко ответила Эвелина. — Хочешь быть мужем знаменитости, терпи.

— Я хочу быть мужем самой обыкновенной жены...

— Тогда тебе придется подыскать другую.

Такого я и вообразить себе не мог. Но реплика эта заронила в меня ядовитое семя, которое, к сожалению, однажды проросло и дало побеги.

Мне не нравилось, когда Эвелина возвращалась с концертов, осыпанная букетами, в которых обнаруживались записки, конвертики, мелкие подарки. Ах, Эвелина, с каким любопытством и удовольствием ты их рассматривала! Как ты сияла, читая похвалы, и как бережно ты убирала в ящик и хранила эти бумажки!

— На что тебе этот мусор? — озлобленно спрашивал я.

— Это хранят все артисты.

Да, ты стала настоящей артисткой, твоих концертов ожидали по всему Союзу и даже за рубежом. Темп твоей жизни стремительно нарастал, ты становилась нервозной; в этом непрерывном движении, в этой спешке с непрекращающейся рамповой лихорадкой, ты, бывало, могла даже забыть ноты, и мы, твоя мама и я, мчались на вокзал или в аэропорт тебе вдогонку с черной нотной папкой.

Ты, Эвелина, стала разъезжать в мягких вагонах, охотнее всего — в двухместных купе, и даже если я убеждался, провожая тебя, что ты едешь совершенно одна, по приходе домой мне начинало рисоваться, как на какой-то станции в вагон садится наглый сердцеед и, увидев тебя, силой и коварством начинает свое победоносное наступление. Или же какой-нибудь кроткий агнец, очарованный тобой, твоей детской непосредственностью, начинает тебя преследовать на протяжении всего турне.

Моя мелочная ревность к авторам записок переросла в мучительную ненависть к неведомым иногородним и иноземным соблазнителям.

Ты разъезжала непрерывно; мне казалось, что женщине не под силу такая концертная нагрузка и, может быть, иная командировка — просто предлог, чтобы уехать подальше и там в гостиничном номере-люкс заниматься прелюбодеянием с каким-нибудь случайным спутником.

Прости