Интерпретация японского капитализма Эйзенштадтом побуждает к более пристальному изучению и экономического режима, который оставался в основном не затронут, когда Эйзенштадт писал свою книгу, и последних изменений, влияющих на базовые структуры. Одним из интереснейших для сравнительной истории является вопрос о том, соответствовали ли указанные процессы «великой трансформации японского капитализма»205, но он не будет здесь рассматриваться. Необходимо, однако, отметить некоторые концептуальные следствия, которые представляются релевантными, даже если специфическое исследование Японии Эйзенштадтом вызывает вопросы. Во-первых, взаимодействие расширяющейся цивилизации модерности с более древним цивилизационным наследием может привести к более или менее характерным и устойчивым паттернам, но их также не следует понимать как компромиссы между исключительно культурными логиками. Культурный потенциал активизируется через действия элит и движений, зачастую в форме конфликта, всегда вовлеченного в исторические процессы. Межцивилизационные взаимодействия разворачиваются во времени (как отмечал Эйзенштадт, определенные институциональные ориентации японской модерности принимают отчетливую форму в начале ХХ века после периода не столь очевидного развития). Во-вторых, различные версии капитализма, возникшие в подобных ситуациях, зависели от более широкого цивилизационного контекста, который воздействует на их принципы организации, а также на их пространство роста и инноваций.

Третий подход к разновидностям капитализма отделяет этот вопрос от споров о модерности и делает это без каких-либо отсылок к цивилизационному измерению. Наилучшим тому примером служит осуществленное Майклом Манном исследование капитализма в качестве конфигурации экономической власти, по-разному от случая к случаю переплетенной с другими формами социальной власти. Наиболее емко Манн выразил это в сборнике о возможном будущем капитализма206; эта важная работа соединяет вопрос о перспективах капитализма в XXI веке с рядом других проблем капитализма, и то, как Манн комбинирует исторически обоснованную теорию с гипотетическими прогнозами, представляет собой одну из версий разделяемого им подхода. Как ему представляется, для будущего капитализма различимы два возможных сценария развития207. Одна из возможностей – это «более эксплуататорский, но по-прежнему незыблемый капитализм» с высоким уровнем безработицы, когда «капиталисты хорошо организованы, а рабочие разобщены и организованы хуже» и существует «наследуемый низший класс». Другая возможность – сценарий низких темпов роста с сокращающейся властью финансового капитала и улучшающимися условиями для рабочих, «практически неподвижная экономика». Манн отмечает, что обе альтернативы предполагают пределы роста, связанные с конечностью планеты и ее ресурсов; его сомнения по поводу этого допущения не выходят за рамки общей отсылки к обновлению через креативное разрушение.

Манн идет дальше, постулируя, что оба сценария (как и любое другое видение будущего капитализма) могут быть перечеркнуты одним из двух возможных мегакризисов: ядерной войной или климатической катастрофой. Что важнее всего в данном контексте, так это то, что обе эти угрозы связаны с социальными процессами и что геополитические факторы особенно важны (они оказывают свое воздействие в одном случае через распространение ядерного оружия, а в другом – через возможность сокращения выбросов). Вероятность подобного кризиса служит крайним проявлением фундаментального паттерна, выраженного следующим образом: «современное общество и современный капитализм не являются системами. Они испытывают на себе влияние множества пересекающихся сетей власти, у каждой из которых своя причинно-следственная цепь»208. К базовым формам власти: экономической, политической и идеологической – Манн добавляет военный тип власти; каждая из соответствующих сетей обладает собственным внутренним устройством, но они не транслируется с необходимостью в единую доминирующую динамику. Более того, четыре сети «взаимодействуют, но не систематическим образом»209. Нет никакой общей формулы для этих изменяющихся констелляций (циклические паттерны, по мнению Манна, пытаются предложить более когерентные модели, чем те, о которых свидетельствует эмпирика). Уровень и фокус взаимосвязей, относительный вес и автономия каждой из сетей власти, а также важность специфической их смеси – все это исторически вариативно. Манн отмечает, что геополитические отношения конституируют «характерное смешение» политической и военной власти, что вполне можно принять за пятую форму; от себя можно также добавить, что геополитика обладает особым значением в качестве пространства реализации идеологической власти.

Как показывает опыт применения Манном мультисетевого подхода к новейшей истории капитализма, этот подход очень перспективен. Выводы для нашей проблематики вполне очевидны: вопрос о единстве и разнообразии оказывается в некотором роде перевернут. Какое бы видение капитализма мы ни предпочли (производственно-центричное, рыночно-центричное или финансово-центричное), определяющие черты все равно остаются открыты дальнейшему детерминированию со стороны более широких конфигураций социальной власти. Только компаративное исследование может в таком случае показать, до какой степени когерентный экономический режим накладывается на это внутренне разнородное поле, а также насколько единообразными вообще могут быть подобные режимы. И «основная метатеория современной экономической науки – то есть идея реального или естественного экономического субстрата»210 предстает не более чем идеологической проекцией реальных, но ограниченных тенденций. Хотя она и составляет замкнутую экономическую сферу, трансформация экономической власти тем самым оказывается результатом воздействия идеологической власти.

Прежде чем обратиться к аргументам в дополнение к этому разделу, следует кратко обсудить концептуальную дихотомию, которая до определенной степени была внутренне присуща дебатам о единстве и разнообразии, но имеет собственную логику: различие между системой и историей. Как мы убедились, наиболее ограниченная версия модели «разновидностей капитализма» работает с допущениями о базовых институтах капитализма и исследует различия в их ряду. В принципе это не что иное, как системная модель. По мере сдвига к более сильному акценту на вариациях капитализма история начинает занимать более значимую часть картины, и подход Манна делает ее центральной для всей проблематики капитализма. Если мы станем искать аргументы о системе и истории в других контекстах, то первым делом отметим, что как таковой дискуссии о различии их перспектив, за исключением той, которая была суммирована выше, не было. С другой стороны, в работах некоторых авторов имеет место ощутимое напряжение между исторической и системной перспективами. Начать хотя бы с Маркса, первая часть «Коммунистического манифеста» не упоминает капитализм, но ретроспективно может быть прочитана как история капиталистического развития и его социальных развилок – история, которая вращается вокруг революции и оканчивается ожиданиями еще одной. В последующих работах Маркс переходит к более системному анализу капиталистического способа производства. Но в его по праву считающейся наиболее интересной, хотя и долгое время неизвестной, работе «Grundrisse» историческая перспектива вновь заявляет о себе211. Она оформляет долгосрочную модель социального развития, которая проводит различие между докапиталистическими, капиталистическими и ожидаемыми посткапиталистическими стадиями в терминах отношения человека к природным и социальным условиям его существования. Значение капиталистического способа производства может быть понято только в свете его трансформативного воздействия на эти условия, подготовившего путь для еще более радикальных трансформаций. Что касается последних, они (следуя наиболее интересным формулировкам Маркса) предстают как полное преобразование труда научным знанием, лишающее режим капиталистической экономики рационального оправдания. Иными словами, капитализм тем самым создает больше истории, чем может абсорбировать или содержать в себе.