жена, дети, муж в кепке и фуфайке, вылезли все вместе из своей берлоги. Среди руин показались другие люди, словно духи, поднимающиеся из-под земли, но, в общем, они мало отличались от обитателей чикагских slums[16] или других нищих углов. Довольно элегантная женщина в жакете с повязкой Красного Креста на рукаве спустилась из какого-то курятника, прижавшегося к уцелевшей стене рухнувшего дома. С лестницы спрыгнул худой лохматый парень, с сине-бело-красным бантом в петлице пальто. Широким неверным шагом он направился к джипу. Его зачарованные глаза, болтающиеся длинные руки могли бы испугать, если бы было время бояться. Все смотрели только на него. По пути он повалил малыша Шульце, толкнул Ильзу и загробным голосом произнес: «French war prisoner!»[17] – раскрыв руки… Один из американцев слегка пихнул его кулаком в бок, отчего он пошатнулся, американец подхватил его, и два человека, казалось, слились в борьбе, готовые вместе упасть. «Бога ради! – проворчал Ален. – Это совсем ни к чему!» Кто-то похлопал его по плечу, отчего он закашлялся. Другой вставил папиросу в стучащие зубы. Симпатичные физиономии, озаренные солнцем, отличительные знаки армии США, настоящий джип, белые лоскуты повсюду, куда хватал глаз, бесплотная Бригитта, улыбающаяся вечной улыбкой на своей ученической постели, в ее четко очерченном овале лица что-то неуловимо боттичеллиевское; словно сверкающие камни обрушились на голову, и каждый был мыслью, незыблемой реальностью, невероятной уверенностью, гранатой радости, которая не могла взорваться… Живые, спасенные, освобожденные, слова звучат так фальшиво! Победители, я тоже победитель? Ален, содрогаясь от обжигающего холода, жевал папиросу. «Speak French, кто? Быстрее! Schnell, schnell!» Важный толстяк в зеленых очках произнес: «Я говорю по-французски… Журналист. Париж». Ален распрямился перед ним как марионетка, как угрызение совести, и прошептал, хотя ему казалось, прокричал: «На Париж мне плевать! Эти типы из тюрьмы… Вы подумали о тюрьме?» «Сейчас она, конечно, уже у нас в руках», – ответил журналист, хотя ничего не знал. Порыв Алена угас. Медсестра взяла его за руку. «Мы подумали об этом тоже», – сказала она тихо. «Ну, хорошо…» Ален сжался. Мы бессильные, мы подземные кроты, мы ничто! «Ты оригинальна, Эрна», – ответил он, жуя табак. Зеленые очки с любопытством обернулись к Эрне Лауб. Тщательно напудренная, с накрашенными губами, медсестра, казалось, носила прусскую маску и выглядела почти вызывающе. Это следовало запомнить. «Санитарная служба, фройлейн?» «Underground»[18], – сказала женщина. «Что?» «Надеюсь, вы правильно поняли?»

Кружок людей вокруг джипа увеличился. Как всегда, побежденные выглядели странно заурядно. Дети довольно хорошо одеты, но каким образом? Женщины изнурены… Журналист выбрал Шиффа, пожилого среднестатистического немца, похожего на отставного офицера или чиновника, и жестом подозвал его. Шифф пробормотал проклятие. Он не пошевелился. Журналист сделал несколько шагов по направлению к нему. Дети расступились, заинтересованные. Журналист представился на сносном немецком. Он назвал агентство печати, для Шиффа еще менее реальное, чем марсианские каналы. Старик, в свою очередь, назвал себя: «Учитель Герман-Гельмут Шифф». «Вы позволите?» – и журналист начертил в своем блокноте несколько стенографических знаков.

– Что вы думаете об американцах?

Профессора невозможно было удивить дидактическим вопросом, он часто сам задавал их себе и в ответ мысленно произносил длинные монологи о евгенике, мире как понятии, расовом гении, политических ошибках Юлия Цезаря и Вильгельма II.

– Это великий народ… Сегодня – первая промышленная держава в мире… которая превосходно воюет… Вам, несомненно, не хватает социальной спаянности и духовных традиций…

– Вы думаете?

– Я в этом убежден, – подчеркнул Шифф, как будто объяснял урок. – Не пройдет и пятидесяти лет, как вы это поймете.

– Значит, у нас еще есть время.

Странные слова профессора были сохранены для бессчетных читателей со стенографической поспешностью.

– Вы чувствуете себя виновными?

Единственное чувство, которое Шифф за полвека работы не испытывал ни разу (со времен кризисов веры юности), это вину. Он жил здоровой жизнью, старательно исполняя свой долг. Учитель слегка наклонил голову. «Простите. Я не совсем понял».

– …виновными в войне?

Шифф окинул взглядом руины города с трепещущими тут и там мертвыми белыми голубками унижения. Он умел абстрагироваться от повседневного существования. Вторая мировая война была исторической трагедией – и даже квазимифологической, – для полного понимания которой недостаточно было трудов Моммзена, Ганса Дельбрюка, Гобино, Хьюстона-Стюарта Чемберлена, Освальда Шпенглера, «Майн Кампф»… сыновья уничтожали друг друга на алтаре слепых богов. С разрушением Альтштадта начиналась иная, безбожная война, недостойная человека; и лишь она была реальна.

– Виновными? – резко сказал Шифф, похожий на старого бледного индюка, – виновными в этом? (Он кивнул головой на окружающее опустошение.)

– Нет, – терпеливо продолжил журналист, не совсем понявший ответ, – виновными в войне?

– А вы, – ответил Шифф, – вы чувствуете себя виновными за это?

Франц не мог сдержать радости. Он похлопал себя по ляжке. «Wunderbar! Старый дурак!» Заросшее щетиной лицо Алена исказили гнев и горечь.

– Господин учитель, – снова заговорил журналист с уничижительной вежливостью, – вы начали войну… Вы ответственны за Ковентри…

– Я? – сказал искренне удивленный Шифф. – Я?

Несколько женщин слушали этот диспут, переводя взгляд с зеленых очков и густых усов американца, на державшегося с достоинством Шиффа. Они не осмеливались подойти поближе, чтобы слышать весь разговор, а речь, возможно, шла о вещах значимых для всего квартала. Франц бесцеремонно вмешался:

– Я воевал, сударь. Мне кажется, при взгляде на меня это заметно. Даю вам честное слово полнейшего калеки, что я ее не начинал…

«Господин учитель, – зашептала храбрая старушка в отделанном черными кружевами чепчике, – спросите его, разрешат ли раздачу бесплатной еды? Подумали ли господа американцы о снабжении города?» Произнося последние слова, старушка повысила голос, чтобы американец мог ее услышать. Глаза журналиста под очками округлились от гнева. Никакого, никакого чувства вины! Может, эти люди воображают, что мы пришли сюда, похоронив по пути сотни тысяч парней, чтобы улучшить их питание! Он повернулся к старушке:

– Сударыня! Вы слышали о Дахау?

Старуха, напуганная его тоном, но счастливая от того, что знает ответ, произнесла заискивающим, слегка дрожащим голосом:

– Да, сударь. Это красивый городок в Баварии, где раньше происходили интересные народные праздники…

– Это все?

– Ну да, сударь… (Едва сдерживаемый гнев, с которым был произнесен вопрос, заставил старуху побледнеть.)

– А концлагерь?

– Ах да, сударь, это вполне возможно, сударь, я не знаю, сударь… Я совсем не читаю газет, сударь…

Франц широко, маниакально улыбался. Ален также походил на безумца, опасного безумца. Глаза старухи неожиданно наполнились слезами. Она униженно прошептала: «Если я вас рассердила, сударь, прошу простить меня», – ведь перед ней, очевидно, были важные военные. Шифф почувствовал, что его высокий рост, почтенный возраст, тридцать таблеток барбитурата сегодня вечером дают ему преимущество над собеседником, в котором