– Стал какой-то другой. Раньше ты не цитировал Шекспира...

– Может, всему виной солнце? Вон как печёт эти дни.

– Тогда к чёрту сэра Крейна! К чёрту латынь, тем более что к вечеру половина из здесь собравшихся уже и по-английски говорить разучится. 

– Согласен. Но я хотя бы попрошу его помочь с трактовкой рецепта одного лекарства.

– Пф-ф, так он тебе и поможет. Пристыдить – пристыдит и при всех! Ещё и перевод твой провальный вспомнит, но точно не поможет. А что за рецепт? С собой? Покажи. Могу взяться помочь – латынь мне всегда легко давалась.

Генри не лукавил. Из всей четверки он действительно преуспел в древних языках.

– Ты же не медик, – заранее оправдал неудачу друга Тим, но бумажки из кармана всё же вытащил.

– И что? – пожал плечами Генри, пробегая глазами по записям. – Аммиак от veni, vidi, vici* отличу. А уж мак снотворный от мака сомнительного и без словаря распознаю.

– Какой-какой мак?

– Снотворный, – повторил Генри. – Сок мака снотворного, если быть точным. Иными словами, опий.

– Это микстура от головной боли, – осадил друга Тим. – У Ма... у мачехи бывает сильная мигрень, и обмороки случаются.

– Ещё бы им не случаться, если каждый день вливать в себя опийную настойку.

– Разве это не обычное успокоительное и снотворное средство?

– Успокоительное, – подтвердил Генри. – И снотворное. В один прекрасный день так усыпит, что уже не встанешь.

– Если на одной опий, то на второй что? – Тим едва держался, чтобы не сорваться с места и не броситься в шумную толпу.

– Всё то же самое, только без вреда организму.

– Какой, к чертям, вред? В наше время опием не балуется только ленивый. Вспомни мистера Краггса. У него ещё был такой жуткий немецкий акцент... Или хотя бы миссис Гриллс. Она всегда держала при себе лауданум*** и прикладывалась к пузырьку, как только учащался пульс.

– Про миссис Гриллс ничего не скажу, как и про эти твои рецепты. Я не медик и в дозах не разбираюсь. Может, в этом случае капля опия и полезна, но вот в декабре у нас была любопытная практика на одном из занятий мистера Вудса.

– Ты про то самое, которое проводилось в морге и на котором Джеффу стало плохо?

Генри кивнул.

– Морг – это тебе не опера, а у Джеффа очень слабый желудок.

– Оставь Джеффа на потом – давай про мистера Вудса.

– В декабре мы заканчивали курс судебной медицины, и мистер Вудс рассказал одну любопытную историю, когда, не желая делить отцовское наследство, один джентльмен регулярно поил свою старшую сестру лекарством, содержащим крохотную дозу опия. Дама слишком много и часто волновалась, а лекарство её хорошо успокаивало и позволяло крепко спать по ночам. Потом появились головокружения и обмороки – и лекарство снова пошло в ход. В результате, дама лишилась рассудка и наложила на себя руки, а всё состояние отца перешло её брату. Суд не признал его виновным, но мистер Вудс, бывший тогда ещё студентом и ассистировавший медикам, проводившим вскрытие, считает, что это было намеренное отравление, и такие случаются на каждом шагу. В наше-то время, когда опий добавляют чуть ли ни в молоко для младенца, что может быть проще, чем отравить человека, прикрываясь обычной заботой о его здоровье?

– Ненавижу маки... Дай-ка.

Тим выдернул бумажки из рук друга.

– Эй! Ты куда? – воскликнул Генри, когда понял, что на этом задушевная беседа закончилась.

– Ещё увидимся, – бросил Андервуд. – А ты шуруй скорей к Кэтти, спасай своё и чужое счастье. И я не шучу. Вот увидишь – не шучу.

– Ладно, – проронил Генри и снова пожал плечами.

Он уже много раз за сегодняшнее утро пожимал плечами, и на то была одна-единственная причина: Тимоти Андервуда, своего приятеля со школьной скамьи, он сегодня совсем не узнавал.

– Странный он какой-то, – подумал Генри вслух, провожая друга взглядом. – Лицом бледен, похудел. Не кормит его мачеха, что ли? Одними поцелуями сыт не будешь! Уж я по себе знаю.

И, ещё долго возмущаясь, Генри пригладил на себе фрак, поправил очки на носу и спрятал непослушные пряди волос под шляпу. Вид у юного Сандерса стал вновь цивилизованным и достойным того, чтобы шагнуть в самое сердце общества и бочком-бочком, почти крадучись, словно напакостил, добраться до Кэтрин Пикли, дотронуться до её пальчиков, взять за руку, отвести в сторону и пылко заговорить, прогоняя с её лица хмурость и поселяя на нём счастливую улыбку.

Начищенные до блеска ботинки безжалостно приминали подстриженную накануне траву. Ответы на приветствия по пути бросались неуважительно короткие, и звучали они скорее грубо, чем просто холодно, так что удостоившиеся такого сомнительного почтения джентельмены возмущённо водили бровями, дамы в возрасте кривили губы, а девицы, созревшие для выданья, огорчённо вздыхали. При этом каждая так и норовила до последнего наблюдать за каждым шагом Тима, желая выяснить, в какой именно «кривляке в безвкусной шляпке» подойдёт этот «холодный красавчик», чтобы победно фыркнуть в её сторону и хотя бы в мыслях выцарапать сопернице глаза. И каково же было удивление многих, когда из всех дамских ручек Аскота была выбрана самая изящная и в белой кружевной перчатке, когда заволновалось платье цвета купающихся в лучах солнца незабудок и когда на широкополой шляпке качнулись серо-голубые гортензии.

– Тимоти, наконец-то, – шепнула Малеста. При этом улыбнулась джентльмену напротив, повязавшему свой шейный платок так небрежно, что удивительно было, как его вообще пустили в таком виде на мероприятие королевского размаха. – Ваш отец вас обыскался. И он очень недоволен.

– К черту отца. Мне нужны вы.

– Что вы такое говорите? Выпустите мою руку. Все вокруг смотрят.

– Выпущу при условии, что пойдёте со мной.

– У вас опять в голове творится невообразимое.

– Впервые в жизни я даже горжусь тем порядком, который там сейчас царит, но дело не в этом. Идёмте.

– Никуда я с вами не пойду. Ваш отец обещал представить меня мистеру Шарпу. Тот интересуется нашим благотворительным фондом и хочет помочь сиротам.

– Сироты подождут.

– Они не могут ждать, на то они и сироты.

– Я тоже сирота, если уж на то пошло. 

– Тьфу на вас! Как вам не стыдно! Говорить такое при живом отце.

– Видите, до чего вы меня довели!

– Я?

– А кто же ещё? Только и делаю, что каждый день думаю о вас, высматриваю вас везде, а вы спокойно себе пьёте шампанское, хохочете и дарите улыбки всяким сушеным сморчкам, которые даже платок себе повязать не в состоянии!

– Тише. Не кричите.

Но Тим не кричал. Напротив, всё говорилось шёпотом, но таким горячим и страстным, что воздух вокруг нагрелся и вместе с нем запылали щёки как у молодого Андервуда, так и у Малесты.