Когда Абель был пьян, его глаза краснели, наливались кровью. Это был намек, который я научился читать. Я всегда думал об Абеле, как о кобре: спокойный, идеально неподвижный, затем – взрыв. Не было гневных тирад и брани, не было сжатых кулаков. Он был очень спокоен, и вдруг, откуда ни возьмись, появлялась жестокость. Глаза были для меня единственным намеком, что надо держаться подальше. Его глаза были всем. Это были глаза дьявола.

Однажды поздно ночью мы проснулись оттого, что дом был полон дыма. Когда мы отправились спать, Абель еще не пришел домой, поэтому я лег в маминой комнате с ней и Эндрю, который был еще младенцем. Проснулся я оттого, что она трясла меня и кричала: «Тревор! Тревор!» Дым был повсюду. Мы подумали, что дом горит.

Мама побежала по коридору в кухню, где обнаружила, что кухня в огне. Абель приехал домой пьяным, мертвецки пьяным, более пьяным, чем мы когда-либо видели. Он был голоден, попытался разогреть какую-то еду на плите, а пока она готовилась, уснул на диване. Кастрюля сгорела, загорелась стена кухни за плитой, дым клубился повсюду. Мама выключила плиту и открыла двери и окна, чтобы попытаться проветрить. Потом она подошла к дивану, разбудила его и начала бранить за то, что он чуть не спалил весь дом. Он был слишком пьян, чтобы его это волновало.

Мама вернулась в спальню, взяла телефон и позвонила моей бабушке. Она начала рассказывать об Абеле и его пьянстве. «Этот человек, он нас когда-нибудь убьет. Он почти спалил дом…»

Абель вошел в спальню, очень тихий, очень спокойный. Его глаза были кроваво-красными, веки набрякшими. Он положил палец на рычаг телефона и прервал звонок. Мама взвилась.

– Как ты смеешь! Ты прервал мой разговор! Что это ты творишь, а?!

– Не рассказывай людям о том, что происходит в этом доме, – сказал он.

– Ой, пожалуйста! Ты беспокоишься о том, что подумает мир? Беспокойся об этом мире! Беспокойся о том, что думает твоя семья!

Абель навис над мамой. Он не повышал голос, не злился.

– Мбуйи, ты меня не уважаешь, – сказал он мягко.

– Уважение?! Ты почти сжег наш дом. Уважение? Ой, пожалуйста! Заслужи уважение! Ты хочешь, чтобы я уважала тебя как мужчину, тогда веди себя как мужчина! Пропиваешь деньги на улицах, а где подгузники для твоего ребенка?! Уважение?! Заслужи уважение…

– Мбуйи…

– Ты не мужчина, ты ребенок…

– Мбуйи…

– Я не могу иметь ребенка вместо мужа…

– Мбуйи…

– У меня есть свои дети, которых надо растить…

– Мбуйи, заткнись…

– Мужчина, который приходит домой пьяным…

– Мбуйи, заткнись…

– И сжигает дотла дом со своими детьми…

– Мбуйи, заткнись…

– И ты называешь себя отцом…

Потом, ни с того ни с сего, как раскат грома, когда нет туч, – хлоп! Он с размаху двинул ее по лицу. Она ударилась о стену и упала, как груда кирпичей. Я никогда не видел ничего подобного. Она упала и лежала добрых тридцать секунд. Эндрю начал кричать. Я не помню, как я пошел взять его, но четко помню, как в какой-то момент держал его на руках. Мама поднялась, пытаясь устоять на ногах, и опять начала с ним спорить. Она явно была ошарашена, но пыталась вести себя с большей уверенностью, чем у нее была на самом деле. Я видел на ее лице выражение неверия. Такое случилось с ней впервые в жизни. Она посмотрела ему прямо в лицо и начала кричать на него:

– Ты только что ударил меня?

Все это время в моей голове крутилось то же самое, что сказал Абель. Заткнись, мама. Заткнись. Ты сделаешь только хуже. Так как меня часто били, я знал, что возражения – именно то, что не помогает. Но она не успокаивалась.

– Ты только что ударил меня?

– Мбуйи, я говорил тебе…

– Ни один мужчина, никогда! Не думай, что можешь контролировать меня, когда ты не можешь контролировать даже…

Хлоп! Он снова ударил ее. Она отшатнулась, но на этот раз не упала. Она беспорядочно собралась, взяла меня, взяла Эндрю.

– Пошли. Мы уходим.

Мы выбежали из дома и пошли по дороге. Была глухая ночь, на улице было холодно. На мне не было ничего, кроме футболки и спортивных штанов. Мы шли в полицейский участок Иден-Парка, расположенный примерно в километре. Мама ввела нас внутрь, и там были черный полицейский и цветной полицейский, дежурившие за стойкой.

– Я пришла, чтобы выдвинуть обвинение, – сказала она.

– Вы пришли, чтобы выдвинуть обвинение насчет чего?

– Я пришла, чтобы выдвинуть обвинение против человека, ударившего меня.

До сегодняшнего дня я не забыл покровительственный, снисходительный тон, которым они с ней говорили.

– Успокойтесь, леди. Успокойтесь. Кто вас ударил?

– Мой муж.

– Ваш муж? Что вы сделали? Вы разозлили его?

– Я… Что? Нет. Он ударил меня. Я пришла, чтобы выдвинуть обвинение против…

– Нет, нет. Мадам. Зачем вы хотите выдвинуть обвинение, а? Вы уверены, что хотите это сделать? Идите домой и поговорите с мужем. Вы знаете, что если вы выдвинете обвинение, то не сможете забрать заявление? У него будет судимость. Его жизнь никогда не будет прежней. Вы действительно хотите, чтобы ваш муж отправился в тюрьму?

Мама продолжала настаивать на том, чтобы они открыли дело, но они отказали. Они отказались написать протокол.

– Это семейное дело. Вы же не хотите вмешивать полицию. Может быть, вы еще подумаете и придете завтра утром? – сказали они.

Мама начала кричать на них, требовала встречи с начальником участка, и именно в тот момент в участок вошел Абель. Он успокоился. Он немного протрезвел, но все еще был пьян, когда ворвался в полицейский участок. Но это не имело значения. Он подошел к полицейским, и участок превратился в балаган. Словно они были старыми приятелями.

– Эй, ребята, вы знаете, как это бывает. Вы знаете, какими могут быть женщины. Я просто немного разозлился, вот и все.

– Все в порядке, парень. Мы знаем. Это случается. Не беспокойся.

Я никогда не видел ничего подобного. Мне было девять лет, и я до сих пор думал о полицейских как о хороших парнях. Ты попадаешь в беду, звонишь в полицию, появляются эти мигающие красно-синие огни, и тебя спасают. Но я помню, как стоял там и смотрел на маму, ошеломленный, испуганный тем, что эти полицейские не собираются помогать ей. Тогда я и осознал, что полицейские – не те, кем я их считал. Они были в первую очередь мужчинами и только во вторую – полицейскими.