Умоляю…

Мысленным взором она увидела, как Феникс раздраженно отпрянул. Он раскинул огромные огненные крылья, а потом сложил их.

Проход в Пантеон закрылся.

Рин покачнулась и упала.

Время больше ничего не значило. Только что вокруг бушевало сражение, и вот оно уже закончилось. Рин оказалась в пустоте, отдельно от всего, что происходит вокруг. Больше ничего не существовало.

— Она говорит, — услышала Рин слова Нян. — У нее жар… Я проверила, не отравлены ли раны, но ничего не обнаружила.

Это не жар, хотелось сказать Рин, это бог. Вода, которой Нян брызгала ей на лоб, не могла затушить полыхающее внутри пламя.

Рин попыталась позвать Цзяна, но губы не слушались. Она не могла говорить. Не могла пошевелиться.

Она решила, что способна видеть, но не знала, не сон ли это, потому что, открыв глаза, тут же увидела такое прекрасное лицо, что захотелось разрыдаться.

Брови дугой, фарфоровая кожа. Губы цвета крови.

Императрица?

Но императрица была далеко, с Третьей дивизией, подходящей с севера. Она не могла прибыть так рано, еще до зари.

Или заря уже наступила? Рин показалось, что она заметила первые лучи восходящего солнца после долгой и кошмарной ночи.

— Как ее зовут? — спросила императрица.

Ее? Императрица говорит обо мне?

— Рунин, — ответил Ирцзах. — Фан Рунин.

— Рунин, — повторила императрица. Ее голос звучал, как натянутая струна арфы, — резкий, всепроникающий и одновременно прекрасный. — Рунин, посмотри на меня.

Рин почувствовала пальцы императрицы на своих щеках. Они были холодными, как снег, как зимний ветер. Рин открыла глаза и заглянула в прекрасные глаза императрицы. Как человек может обладать такими прекрасными глазами? Они не были похожи на змеиные. Дикие, темные и странные, но прекрасные, как оленьи.

И видения… Рин увидела облако бабочек, на ветру трепетали шелковые ленты. Мир состоял только из красоты, цвета и ритма. Она бы все отдала, чтобы навсегда остаться в ловушке этого взгляда.

Императрица резко выдохнула, и видения пропали.

Она крепче сжала лицо Рин.

— Я видела, как ты горела, — сказала императрица. — Я думала, ты погибла.

«Я не умерла», — хотела сказать Рин, но язык слишком отяжелел, и раздался лишь хрип.

— Тсс. — Императрица прижала палец к ее губам. — Не разговаривай. Ничего страшного. Я знаю, кто ты.

И тут что-то холодное прикоснулось к ее лбу, тот же холод, которым наполнил ее Цзян во время Испытаний, и пламя внутри потухло.

Выпустив из-под присмотра Энро, Рин перевели в подвал под главным залом, где проводились состязания. Наверное, следовало этому удивиться, но она была не в состоянии о чем-либо думать. Только спала. В подвале не было часов, но Рин часто просыпалась и понимала, что солнце зашло. Однако она не могла бодрствовать дольше нескольких минут. Ей приносили поесть, она ела и почти тут же засыпала.

Во сне она услышала голоса где-то над головой.

— Это некрасиво, — сказала императрица.

— Это негуманно, — отозвался Ирцзах. — Вы обращаетесь с ней, как с преступницей. А эта девочка, быть может, выиграла сражение.

— Она могла бы спалить весь город, — возразил Цзюнь. — Мы не знаем, на что она способна.

— Она всего лишь девочка, — сказал Ирцзах. — И напугана. Кто-то должен объяснить, что с ней случилось.

— Мы не знаем, что с ней случилось, — ответил Цзюнь.

— Это очевидно, — сказала императрица. — Она как Алтан.

— Так пусть с ней разберется Тюр, когда будет здесь, — предложил Цзюнь.

— Тюру придется ехать из Ночной крепости, — сказал Ирцзах. — Вы собираетесь держать ее на снотворном всю неделю?

— Я уж точно не выпущу ее бродить по городу, — откликнулся Цзюнь. — Сами видели, что сделал Страж с восточной стеной. Он вырвался наружу, Дацзы. Он опаснее Федерации.

— Уже нет, — холодно заявила императрица. — Со Стражем разобрались.

Когда Рин открыла глаза, то никого не увидела и помнила лишь половину из услышанного. Проспав еще какое-то время без сновидений, она даже засомневалась, не померещилось ли ей это.

В конце концов она пришла в себя. Но когда попыталась выйти из подвала, у двери ее задержали три солдата Третьей дивизии.

— Что происходит? — спросила она. Она все еще чувствовала себя немного оглушенной, но понимала — что-то не так. — Почему я не могу выйти?

— Ради твоей безопасности, — ответил солдат.

— О чем вы говорите? Кто отдал такой приказ?

— Нам велели держать тебя здесь, — отрезал солдат. — Если попытаешься прорваться силой, придется тебя побить.

Ближайший солдат уже потянулся к оружию. Рин попятилась. Она поняла, что спорить бесполезно.

Тогда она прибегла к самым примитивным методам. Она кричала. Каталась по полу. Колотила солдат кулаками и плевалась. Угрожала помочиться перед ними. Выкрикивала непристойности про их матерей и бабушек.

Это продолжалось часами.

Наконец они снизошли к ее требованиям позвать кого-нибудь из руководства.

К сожалению, прислали наставника Цзюня.

— В этом нет необходимости, — уныло произнесла она, когда он прибыл. Рин поспешно привела в порядок одежду, чтобы не выглядеть так, будто только что вывалялась в грязи. — Я никому не причиню вреда.

По лицу Цзюня было видно, что он ни за что на свете ей не поверит.

— Ты только что продемонстрировала способность самопроизвольного возгорания. И подожгла восточную половину города. Ты понимаешь, почему мы не хотим, чтобы ты бродила по лагерю?

Рин подумала, что возгорание было намеренным, а не самопроизвольным, но вряд ли объяснение, как она это сделала, сделает ее меньшей угрозой.

— Я хочу увидеться с Цзяном, — сказала она.

По лицу Цзюня невозможно было ничего прочесть. Он не ответил.

Когда Рин справилась с негодованием по поводу своего заточения, она решила, что лучше всего подождать. Она верна императрице. Она хороший солдат. Другие наставники Синегарда за нее поручатся, даже если этого не сделает Цзюнь. Пока она сохраняет благоразумие, бояться нечего. Ей пришла в голову странная мысль, что если ее и можно в чем-то обвинить, так это в хранении маковых зерен.

Она хотя бы не осталась в одиночестве. Оказалось, что в подвал могут спокойно зайти посетители. Это она не может выйти.

Ее часто навещала Нян, но она была не особо разговорчивой. Улыбалась натужно. Двигалась апатично. Она не смеялась, когда Рин пыталась ее рассмешить. Они часами молча сидели друг напротив друга, слушая собственное дыхание. Нян была оглушена горем, и Рин не знала, как ее утешить.