Реджинальд Андерхилл, казалось, никак не мог подобрать нужных слов. Он издал несколько тяжелых вздохов, прежде чем заговорил:

– Дражайший брат мой, в течение жизни вера любого из нас подвергается самым тяжким испытаниям. Я уверен, что вы выдержите эту утрату с вашей обычной стойкостью. Вы исполнены благочестия, найдите же утешение в осознании праведности.

Паттерсон пристально посмотрел на епископа. На лице его отразилось обнаженное страдание, и он, поглощенный этим чувством, не замечал уже даже присутствия Айседоры.

– Если я исполнен благочестия, то почему это случилось со мной? – простонал он. – Почему я не чувствую ничего, кроме растерянности и боли? Почему не могу узреть в своей утрате промысла Божьего, почему не снисходит на меня хотя бы толика божественного откровения?

– Божественное является неизъяснимым таинством, – в глубоком волнении изрек епископ, не глядя на посетителя, а уставившись застывшим взглядом в дальнюю стену. Он казался таким встревоженным, будто так же, как и его собеседник, не мог обрести утешения. – Сие для нас непостижимо. Вероятно, нам не дано постигнуть божественный смысл.

Паттерсон не дождался ни малейшего утешения. Лицо его страдальчески сморщилось, и Айседоре, боявшейся пошевелиться, чтобы не привлечь к себе внимания, показалось, что у него сейчас вырвется дикий вопль, порожденный вскипавшим в нем горчайшим разочарованием.

– Нет в этом вовсе никакого смысла! – воскликнул он срывающимся голосом. – Она жила полной жизнью, вынашивала ребенка. Она светилась от счастья, ожидая разрешения от бремени… а не дождалась ничего, кроме страданий и смерти. Как такое могло произойти? Как?! Бессмысленно! Жестоко, опустошительно и глупо, будто во всем мироздании нет никакого смысла! – Священник громко всхлипнул, подавив подступившие к горлу рыдания. – Почему я прожил жизнь, убеждая людей веровать в истинного и любящего Господа, в то, что все Его высшие замыслы мы прозрим в должное время, а когда мне самому понадобилось прозрение… я не прозрел ничего, кроме мрака кромешного… и загробной тишины? Почему? – Его возмущенный голос зазвенел от гнева. – Почему?! Неужели вся моя жизнь обернулась фарсом? Скажите мне!

Епископ смущенно помедлил, неловко поерзав в кресле.

– Скажите же мне! – снова вскричал Паттерсон.

– Дражайший брат мой… – пробормотал Андерхилл. – Мой дражайший… брат, наступили темные времена… все мы во мраке, и мир ныне кажется чудовищным. Ужас покрывает все, подобно надвигающейся ночи, беспросветной ночи… и рассвет в той тьме немыслим…

Айседора не выдержала:

– Мистер Паттерсон, ваше чувство утраты, безусловно, ужасно! – пылко сказала она. – Когда любишь кого-то всей душой, смерть причиняет страшную боль, но особые мучения приносит безвременный уход молодых. – Женщина шагнула к страдальцу, не обращая внимания на потрясенный вид ее мужа. – Но, по Господнему замыслу, утраты составляют часть испытаний, ниспосланных человеку. И весь смысл их в том, что они расширяют границы посильных тягот, выпадающих на нашу долю. И все сводится к единственному вопросу – веруете ли вы в Бога? Если веруете, то сумеете выдерживать эту боль до тех пор, пока не переживете ее, обретя новую силу. Если же вера ослабла, то вам лучше серьезно подумать, во что именно вы веруете, попытаться постичь это всей душой. – Ее тихий голос звучал с необычайной добротой. – Мне кажется, вы станете сильнее, осознав свой жизненный опыт, и вновь обретете вашу веру… почувствуете, что она не покидала вас… что главная ее сила неизменно жила в глубине вашей души. И ее вам будет достаточно.

Паттерсон в изумлении взглянул на миссис Андерхилл. Размышляя над ее словами, он почувствовал, как боль начала уменьшаться.

Епископ повернулся к жене. Постепенно скептицизм в его взгляде становился все слабее, и в итоге на его лице осталось то самое выражение, что появлялось на нем во время сна – во время странной рассеянной пустоты, ожидающей заполнения мыслями.

– Поистине, Айседора… – начал он, но умолк.

Реджинальд пребывал в очевидной растерянности, не зная, как поступить с ней или с Паттерсоном, но, помимо этого, какое-то тайное душевное волнение постепенно подавило даже его гнев и смущение. Начисто исчезло обычное для него самодовольство, исчезла та привычная для его супруги непробиваемая уверенность, с которой он отвечал на любые вопросы, и новая брешь его душевного сомнения напоминала открытую рану.

Айседора взглянула на Паттерсона.

– Люди умирают вне зависимости от их праведности или греховности, – уверенно заявила она. – И определенно не для того, чтобы наказать кого-то. Такая мысль чудовищна и способна уничтожить подлинные сущности добра или зла. Причин, по которым люди уходят, множество, но многие из них объясняются, очевидно, несчастными случаями. И единственная несомненность, постоянно поддерживающая нас, заключается в том, что Господь управляет нашей судьбой на более возвышенном уровне, и нам не дано знать, какова она. Более того, даже если б нам открылась тайна судьбы, мы не смогли бы постигнуть ее. Нам нужно лишь веровать в Него.

Паттерсон растерянно моргнул:

– Миссис Андерхилл, в ваших устах все это звучит так просто…

– Возможно. – Женщина улыбнулась с неожиданным унынием, вспомнив, что никто не услышал ее собственные молитвы, а ее духовное одиночество временами становилось почти невыносимым. – Но простыми словами можно говорить и о весьма сложных проблемах. Проблемах, требующих непростого решения. Я не скажу, что мне самой удается быть непоколебимой в вере – не более чем вам или любому из людей.

– Вы очень мудры, миссис Андерхилл, – серьезно взглянул на нее священник, пытаясь прочесть по ее лицу, какие переживания научили ее такой мудрости.

Айседора быстро отвернулась. Нельзя было делиться столь уязвимыми чувствами, а если б он хоть что-то понял по выражению ее лица, это было бы уже полной изменой Реджинальду. Ни одна счастливая в браке женщина не испытывала такого безысходного одиночества.

– Выпейте лучше чай, пока он еще горячий, – посоветовала она. – Это не решит проблемы, но поможет нам обрести силы для новых попыток.

И, не дожидаясь никакого ответа, жена епископа удалилась из кабинета, тихо закрыв за собой дверь.

Остановившись посреди холла, она ошеломленно осознала, во что осмелилась вмешаться. Ни разу за всю семейную жизнь Айседора не захватывала так дерзко роль своего мужа. От нее ждали одобрения его действий, поддержки, преданности и благоразумной сдержанности. А она только что нарушила почти все эти правила. Она выставила его безнадежно беспомощным перед одним из младших священников.

Нет! Ничего подобного. Он сам выставил себя беспомощным. И в этом нет ее вины. Он сам пребывал в сомнениях, когда ему следовало быть убедительным и исполненным спокойной уверенности, быть своего рода якорем для попавшего в шторм Паттерсона, который, по крайней мере, временно потерял самообладание.

Почему? Что же произошло с Реджинальдом? Почему он не смог с полной уверенностью и воодушевлением заявить, что любовь Господа распространяется на каждого человека, будь то мужчина, женщина или ребенок, и если разум отказывается понимать это, то должно возобладать чувство веры? Ведь сущность веры именно в чувственном восприятии. Большинство людей укрепляются в вере или хотя бы делают вид, что веруют, если имеют все, что нужно. И невозможно оценить истинность веры, пока она не подверглась испытанию.