"Уважаемая госпожа Торн

Приношу извинения за свою дерзость, но не могу не осведомиться о вашем здоровье. Статья в "Ежедневном вестнике" изрядно напугала меня. Я, разумеется, прекрасно осведомлен о стремлении журналистов преувеличить и приукрасить любое, даже самое пустяковое событие, но все же на ровном месте подобные статейки вряд ли появляются. К тому же, будучи осведомленным о некоторых случаях из вашего недавнего прошлого, я ожидал чего-то подобного. Надеюсь, что господин Грен разберется в происходящем и более не даст вас в обиду. Мне он показался толковым молодым человеком, не хотелось бы, чтобы мое впечатление о нем оказалось ошибочным. Если найдете время, прошу вас написать мне пару строк о своем самочувствии. Надеюсь, не слишком обременяю вас своей просьбой.

Ваш верный друг

Питерс

P.S. Письмо от Нормы прилагаю"

Я несколько раз перечитала сухую короткую записку, больше похожую на доклад. Потерла уставшие даже от недолгого чтения глаза, не зная, смеяться мне или плакать. Док отчего-то вбил себе в голову, что общение с лагерным лекарем не подобает знатной даме. Это было первое письмо, которое я от него получила. Но даже за бесстрастными официальными фразами угадывалось беспокойство и живое участие. Да, если бы не Мышка, то мне оставалось бы лишь гадать, как ныне обстоят дела у моего неожиданно появившегося в трудный момент друга. Кстати, о Мышке. Ее письмо было гораздо длиннее и, я не сомневалась, куда как эмоциональнее. Скорее всего, ворчание Дока подруге было обеспечено. Я прикрыла глаза на пару минут, чтобы дать им отдых, а потом подтянула поближе листок, исписанный знакомым почерком.

"Дамочка, милая моя Дамочка!

Ну как же так-то, а? У какого гада рука только поднялась сотворить такую пакость? Вот если его вычислят, я бы очень-очень хотела, чтобы этого негодяя отдали нам с Доком – на опыты. Я бы на нем зелья проверяла, а Док отрезал бы чего ненужного. И развлечение получилось бы, и польза.

Ты поправляйся непременно, хорошая моя. Как-никак, у тебя ведь свадьба скоро. А невеста должна быть не только самой красивой, но и непременно здоровой.

Ой, а у меня радость, Дамочка. Помнишь, я тебе писала о пересмотре своего дела? Так вот, еще несколько дней – и я буду свободна. Только осталось дождаться, пока все бумаги заверят. Док, правда, что-то не слишком радуется. Я уж даже и не знаю, как бы с ним поговорить. Подлить ему в чай спирта, что ли? Так ведь унюхает. Но я твердо намерена остаться здесь, в лазарете, рядом с лучшим на свете мужчиной.

С Томпсоном я уже говорила. Вернее, он сам завел со мной разговор о том, как ему неохота терять такую старательную помощницу лекаря. Он очень хочет, чтобы я продолжила работу, и даже пообещать выбить для этого дополнительное финансирование. Предупредил, правда, что много платить не сможет – так мне ведь много и не надо. Питание и жилье персоналу казенное положено, форма тоже, а иных расходов у меня, скорее всего, особо и не будет. Я всю жизнь довольствовалась малым.

Так что все у меня потихоньку налаживается. Вот только за тебя сильно переживаю. Поразмыслив на досуге, я поняла, что враг у тебя непростой. Знаешь, меня и раньше удивляло, как это ты оказалась среди нас, простых заключенных. Птицы твоего полета в наш лагерь раньше не попадали. Да что там, прежде ни одной дворянки в бараке не было. А вот тебя каким-то образом занесло. И сдается мне, что недавнее покушение как-то с этим связано. Быть может, я неправа, а возможно, что и лезу не в свое дело. Пожалуйста, не сердись на меня, это все исключительно из-за беспокойства.

Берта и Нетка обрадовались моему скорому освобождению. Только если Берта думает, что я буду приносить им с воли какие-нибудь вкусности, то Нетка просит разузнать, жива ли еще ее бывшая хозяйка. Очень хочется заверить ее, что сей неприятной особы нет уже в живых, да вот только она после того, как ее выпустят, первым делом проверять кинется. Увы, но мысли о мести не только не оставляют ее, но крепнут с каждым днем. Боюсь, что попадет она-таки в скорбный дом, поскольку разум ее, похоже, помутился.

Не буду писать слишком много, дабы не утомлять тебя. И очень-очень прошу: черкни мне хоть пару слов о том, как ты себя чувствуешь. Хоть Док и успокаивает меня, но я-то вижу, что и ему не по себе. Пусть он и не слишком верит газетчикам, но ведь достоверных сведений у нас нет.

С надеждой на лучшее

твоя Норма"

Помимо этих двух писем, в каждой строчке которых сквозила согревающая меня забота, я получила еще одно. Длинное, гораздо длиннее письма Мышки (даже если добавить к нему записку от Дока), написанное изящным почерком с завитушками. Лилиана писала, тщательно подбирая каждое слово. После дежурных вопросов о моем здоровье следовал подробнейший рассказ о ее собственном медовом месяце. Бывшая подруга упомянула все детали: описала отель, в котором остановились молодожены, рестораны, которые они посещали, блюда, которые заказывали, живописные пейзажи, которыми любовались. И постоянно подчеркивала, как они с Гартом счастливы и любят друг друга.

Я отложила ее послание, пожав плечами. Мне давно уже не было больно при упоминании о Гарте. Сама же Лилиана вызывала во мне только легкую брезгливость. Если бы я только была уверена, что никто из них не причастен к покушениям, то давно уже выбросила бы их из памяти.

Сам Гарт приписал пару абзацев к письму супруги. Банальные пожелания скорейшего выздоровления никак не поясняли, внял ли он моему предупреждению. Но если и по возвращению бывший жених будет искать со мной встречи, то его ожидает весьма неприятный сюрприз – в этом я была уверена.

Дитер с Магдой навестили меня спустя несколько дней. Я уже видела гораздо лучше, глаза почти не уставали, и Марк позволил мне понемногу возвращаться к нормальной жизни. Так что кузен, чувствовавший себя непривычно в роли не больного, а его посетителя, окинул меня внимательным взглядом и неодобрительно поджал губы.

– По-моему, ты вполне здорова, Тиа, – заявил он вместо приветствия.

Магда попыталась незаметно наступить ему на ногу, но Дитер предусмотрительно отодвинулся от супруги.

– Тиа пережила страшное покушение, – попробовала кузина сгладить слова своего мужа. – Конечно же, ее здоровье пошатнулось.

– Вид у нее вполне цветущий, – пробрюзжал Дитер. – Полагаю, что эта досадная неприятность не сильно повредила моей кузине.

Ну надо же, мои родственники никак не желают принимать покушение на мою жизнь всерьез! Сначала дядюшка говорил о нем, будто о ничего не значащей ерунде, не серьезнее занозы в пальце, а теперь и кузен, того и гляди, обвинит меня в излишнем привлечении внимания к своей персоне. Что за этим скрывается, простой эгоизм или нечто большее? Не пытается ли кто из них подобным образом отвести от себя подозрения?

– Люди, которые больны действительно всерьез, – продолжал разглагольствовать Дитер, – обычно скромны и незаметны. Мы не стремимся обременять окружающих своим тяжелым состоянием. Я вот, между прочим, даже выполняю непосильные для меня задачи в фонде – и это несмотря на мой недуг! Ни словом, ни взглядом я никому не дал понять, что работа обессиливает меня окончательно.